Живой алебастр
Тимар остался один на один с покойником, с девушкой, спящей мертвым сном, и с тайной, погребенной в ночной тиши.
А ночные тени словно нашептывали ему:
«Подумай, как славно все уладится, если ты не выполнишь того, что тебе поручено: не предашь усопшего волнам Дуная, не станешь пробуждать девушку от спячки, но дозволишь ей тихо-мирно отбыть в мир иной! Правда, соглядатай наверняка успел донести в Панчеве о беглеце Чорбаджи, но если опередить его, причалить к берегу не в Панчеве, а в Белграде и там донести на беглого турка, то треть его сокровищ по закону достанется тебе. Ведь они, эти сокровища, теперь все равно ничьи: отец мертв, дочь, если ты не пробудишь ее к жизни, упокоится навеки. Ты вмиг разбогатеешь! Богатый человек – он всегда в хороших, это бедняк – подлый и никчемный!»
Но у Тимара готов ответ этим ночным теням: «Нет уж, лучше я останусь подлым и никчемным!» И дабы заглушить коварные нашептывания, он закрыл окошко каюты; стоило ему взглянуть на красноватый рожок луны, и его охватывал какой-то страх. Ему чудилось, будто именно оттуда исходил злонамеренный шепот. Может, в этом предостережении и заключался смысл предсмертных слов Али Чорбаджи о «красном полумесяце»?
Тимар отодвинул занавеску, отгораживавшую ложе Тимеи.
Подобно живой алебастровой статуе покоилась спящая девушка; грудь ее медленно опускалась и вздымалась, губы были полуоткрыты, веки сомкнуты, стоящая наготове смерть придала ее лицу выражение неземной значительности.
Одна рука девушки была поднята к локонам, обрамлявшим лицо, другая сжимала на груди сборки ночной сорочки.
Тимар с содроганием дотронулся до нее, словно до заколдованной феи, от прикосновения к которой простой смертный испытывает столь мучительную сердечную боль, что лишается жизни. Набрав в ладонь настойки из пузырька, он принялся растирать виски спящей девушки. Не отрывая взгляда от ее лица, Тимар думал:
«Неужели я мог бы допустить твоей смерти, дивное создание?! Да будь судно нагружено доверху жемчугом и достанься он весь мне в случае твоей смерти, и то я не позволил бы тебе уснуть навеки. Нет таких брильянтов на свете, которые доставили бы мне большую радость, чем твои глаза, когда ты, пробудясь, откроешь их!»
Тимар растер лоб и виски Тимеи, но застывшее во сне лицо не изменило своего выражения; тонкая линия сросшихся бровей не отозвалась ни единой морщинкой на лбу, когда чужие мужские руки касались их.
Наказ турка гласил: противодействующим средством надлежит натереть и грудь.
Тимар вынужден был взять девушку за руку, чтобы убрать ее с груди.
Рука не оказала никакого сопротивления. Она была вялая и холодная.
Столь же холодной была и вся девичья фигура. Холодной и прекрасной, как алебастр.
А ночные тени нашептывали свое:
«Взгляни, как прекрасно это тело! Никогда еще человеческие уста не касались более совершенной красоты. Кто узнает, если ты поцелуешь ее?»
Но Тимар, перекрывая