Уши вот странные… Такие, альтернативные. В смысле формы. У людей ведь какие уши обычно – большие, маленькие, острые, круглые. Длинные еще иногда встречаются. А у этого какие-то ненормальные – мочки неестественно выпрямлены вниз. Никогда такого не видел. Нечеловеческие уши, в общем.
Странноухий скрипнул зубами, подошел ко мне и зачем-то сообщил:
– У меня дядя – черный егерь, между прочим.
– Ого… – протянул я. Больше не придумал, что сказать.
– Их же распустили, – влез сбоку всезнающий Жуков. – Еще двадцать лет назад, я видел фильм.
– Да, он в отставке, – грустно сказал тип. – Но у него остались связи, я ему скажу… сейчас же…
Но сейчас же говорить почему-то не стал. Постоял немного, почесал подбородок, пошагал быстро по коридору куда-то. Вполне может быть, что к дяде. Жаловаться ему в непосредственной форме.
– Это же Барков, – зевнул Жуков. – Ты что, не знаешь?
Барков? Ну и что? Никакого Баркова я не знал.
– Про «Блэйк» слыхал? – спросил со значением Жуков.
Про «Блэйк» я слыхал. Жуткая история. Хотя информация была весьма обрывочная, общественное мнение не хотят беспокоить, а само оно беспокоиться тоже не спешит. «Блэйк» – база где-то в районе Беты Живописца. Висели там в пространстве, наблюдали за звездными дисками, а потом все – как в кино: связь с базой была утрачена, и к Живописцу отправили карантинную группу, которая выяснила, что все взрослые с базы «Блэйк» исчезли непонятно куда, остались только дети. Там у них какой-то феодализм возник, или того хуже, точно не знаю. Объяснить, куда делись взрослые, дети не могли. Говорили, что ушли. А еще те дети очень ловко кидались самодельными ножами.
– Барков там был, – сказал Жуков. – А потом ребят с «Блэйка» распределили по разным школам и запретили им за пределы Системы выходить. Но они все рвутся в космос. Центробежный синдром. Вот и Барков тоже рвется.
– Что-то я его раньше не видел в школе, – заметил я. – Наверное, хорошо рвется.
– Так он только на экзамены приходит. Высокая степень социопатии, ему с другими нельзя, плохо на них влияет. Психика расстроена. Еще не успел восстановиться.
Жуков огляделся и добавил уже шепотом:
– Говорят, они-то всех своих родителей и перебили!
Я поглядел вдоль коридора, но Баркова уже не было, убежал.
– Чушь, – сказал я. – Такого не бывает.
– Чушь не чушь, а родители их куда-то подевались, – уже громко сказал Жуков. – Это факт.
Дверь в кабинет приоткрылась, и Жуков замолчал. Но вызвали усатого парня из старшей параллели. Жуков ругнулся, но негромко, чтобы не услышали.
Мы стояли на втором уровне административного здания и ждали распределения на летнюю практику. Всех остальных распределили еще месяц назад, а сейчас путевки выписывались тем, кто остался. Разным там освобожденным, больным, опоздавшим, лодырям.
Вот Жуков – он вечно опоздавший. Опаздывает везде и всегда. А Барков, наверное, больной. А я…
Я не освобожденный, я лодырь.
Ну, не то чтобы совсем закоренелый, но лодырь. У меня созерцательное восприятие мира: я не могу ничего делать, но оцениваю, как это делают другие. Раньше я был бы дегустатором, или художественным критиком, или даже философом, а в наше скучное время все эти профессии себя изжили. Нет, вообще-то каждый может дегустировать и критиковать сколько ему влезет, но в свободное от настоящей работы время. А если просто только дегустировать, то тут… Ну, короче, сложности возникают.
Не любят у нас таких, как я.
Вот и сейчас. Всех распределили в приличные места – кого на Викторию, кого на Песчаный, на Зарю, то есть на светлые, спокойные красивые планеты, изобилующие пляжами, прозрачными ручьями и тенистыми рощами. Там на кустах растут финики, а черника размером с грецкий орех и сама из себя варенье варит. И там есть такие минералы, которые песни даже умеют петь. Ничего этого мне наверняка не видать. Меня загонят на какой-нибудь скучнейший Меркурий, и целый месяц не вылезешь из экзоскелета, а пить будешь лишь то, что… Ну, короче, разную отфильтрованную дрянь.
А еще говорят – равенство… Какое там равенство, если созерцательная личность ущемляется на каждом шагу? Я с ранних лет стараюсь быть вне общества – и оно мне мстит. Жестоко мстит.
Дверь открылась, показался усатый.
Выглядел он довольным.