– Эх, Ванятки тута нету. Тот бы живо: «Детский молошничек сверти, деда Миша!» Разве што… – Мастер положил одну руку на круг, стал толкать его, а другой рукой – одним согнутым пальцем – намял в комке глины ямку. Потом макнул в горшок тряпку-полизеню, подогнал круг, прижал полизеню к краю глины. Вложил пальцы в ямку и по-божески просто потянул глину вверх, вернее, она сама потянулась за его пальцами. Еще макнул полизеню в воду и подбыстрил круг. Комка глины больше не было на круге, а была теперь некая тонкостенная утроба. Кружаясь, она лоснилась влажной темнотой своего нутра. Мастер тронул ее рукой, и бока утробы округлились, она стала завязью, давая мастеру оглядеть, хорош ли будет плод его, а мастер отметил глазом середину завязи, потом от середины до верха еще середину и коснулся этого места кончиком деревянного ножа – по завязи пошел тонкий пояс, а ниже еще один. Круг остановился. С одного бока к завязи мягко приклеилась выгнутая ручка, а напротив нее, по краю, под пальцами мастера вытянулось рыльце. И завязь стала плодом. Круг тихонько пошел, и плод, влажный, глянцевый, подбоченясь своей ручкой, задрав рыльце, сам теперь этаким фертом оглядывал округу маленькой закопченной кути и удивленные людские лица.
Мастер взял струну, провел ею под донышком, будто пересек пуповину, и перенес молошничек на доску, к комку сырой глины. Глаза гостей ушли вслед за молошничком, а гончар поглядел в то место круга, где теперь остался только след от донышка, и сказал:
– Вот и весь сказ. Еще кому чего навертеть?
– Да нет, Михаил Лукич, это, пожалуй не сказ, а песня, причем веселая. Или даже озорная, – сказал все тот же гость, приглядевшись к влажной посудинке. – Ну, смотрите, как озорно он глядит на нас – нос в сторону, а глазом косит.
От этих слов и Михаил Лукич поглядел на молошник. Ровный вышел. А чего уж он там поет, бог ведает! Самому мастеру, бывало, пелось за кругом. Как бы жизнь к нему ни повернулась – горьким ли краем, веселым ли, – а сядет за круг, и песня сама пойдет в лад делу: то весело, то протяжно. Слов этой своей песни он не знает в точности, разные они бывают, а вот существо ее ему известно до сути. Это то, без чего ему жить нельзя. Как бы он мог жить без этого существа, бросил бы давно свое ремесло, ибо столько всяких бед сваливалось ему на голову из-за этих горшков, что другой бы плюнул на них сто раз. Да и он бы плюнул, да и плевал! А потом вдруг так подходило, что пуще хлеба дай ему круг и комок глины.
– Дядя Миша, а можно криночку, да чтобы зазвенела потом? – попросил беспокойный молоденький гость и поспешил досказать осанистому: – Такие тонкие делает – звенят после обжига, как саксонский фарфор. – Сказал и радостно покрутил головой ко всем гостям то ли от того, что сказал хорошо, то ли от удовольствия услышать матовый звон тонкого черепка.
– Да ведь можно и кринку, – согласился старик.
Он снова прилепил в центр круга комок глины, на сей раз побольше первого, постучал по нему, сделал пальцем ямку, нарастил немного края ямки новой глиной, чтобы стали повыше, потянулся