страшно, когда он сел на предоставленный ему персонально табурет в дансинг-избе, он был бледен и мокр от нервного пота. Решив начать своё выступление, как положено, с торжественной части, маэстро врубил первые пару аккордов из нетленного венгерского танца венгерского же композитора Монти. Вступление удалось, но, к сожалению, продолжения не последовало, папа забыл взять ноты "нетленки", понадеявшись на свою память, а она, сволочь, его подвела. Как потом выяснилось, этот эффект провалов в сволочной памяти в стрессовых ситуациях папа по наследству передал потомству, мне то есть. В тот памятный вечер я ещё об этом не знал, и мне было страшно обидно за папу: почти сутки он терзал заграничный аккордеон, тренируясь в нажимании клавиш правой рукой, а по кнопочкам – левой, и вроде бы всё неплохо получалось, а тут то ли слишком торжественная обстановка зала, то ли молчаливое ожидание уважаемой публикой вожделенных танцев, то ли папа заранее не изучил свой гороскоп на сегодняшний вечер, но после четырёх безуспешных попыток всё ж таки сбацать свой чардаш, папа впал в ступор. Раздвинув подвижную часть инструмента на максимальный размер, маэстро сидел с сомкнутым ртом, устремив невидящий взгляд на дальнюю стенку избы, на которой висел большой красивый плакат, призывающий повысить удои молока в два с половиной раза, и не знал, как достойно закончить своё выступление. Тётки – организаторши гастролей заезжего "столичного" музыканта, поняв душевное и эмоциональное состояние артиста, подскочили к моему папе с двух сторон, и обе одновременно в оба папиных уха начали что-то горячо ему говорить и даже петь, приплясывая. Они оказались неплохими психонаставниками, через минуту их тренинга лицо папы порозовело, он даже улыбнулся и … заиграл. Что конкретно он исполнял в тот музыкально-танцевальный вечер, я не помню, я лишь зафиксировал, что мелодий было две, каждую папа исполнял минут по пятнадцать, в конце каждой срываясь даже на импровизации, затем начинал следующую, и так – по кругу. Зал стонал от восторга, плясали все! Я сидел на лавке в уголке танцпола и с восторгом и ужасом наблюдал за высокоамплитудным колыханием половых досок несчастного деревенского клуба; слава богу, доски выдержали, мой папа тоже. После полуторачасового марафона измождённого аккордеониста провожали домой всей деревней. Ложась спать тем вечером, я решил, что играть на аккордеоне я не буду никогда. С того вечера у меня появилась аллергия ко всем клавишным инструментам, я буду играть только на щипково-струнных! В крайнем случае, на ударных, ну и, на худой конец, возможно, на духовых.
А в Ленинград с волжских просторов я всё-таки привёз музыкальный сувенир – песню, распеваемую тогда местной волжской молодёжью. В ней были такие слова:
"Я иду по Уругваю,
Ночь хоть выколи глаза,
Слышны крики попугая
И гориллы голоса".
Там были и другие слова, в художественной форме описывающие непростую жизнь уругвайских трудящихся, но, к сожалению, после
