– Никогда бы не подумал, что Августин был манихеем, – заметил Дмитрий.
– Вы, Дмитрий, никогда бы не подумали это о таком количестве известных вам персоналий, что я даже не стану их перечислять – слишком много.
– Нет, я, конечно, в курсе, что манихейство лежит в основе всех более-менее известных тайных учений…
– Это очень хорошо, – перебил его Людвиг. – Я тоже в курсе, что вы в курсе. Но сейчас речь не об этом. Мы подошли к очень важному моменту, который стал поворотным в судьбе картин, написанных рукой Манеса. Эпизод, о котором вам стоит узнать, растянут во времени, и завершился он в тысяча триста седьмом году, когда слухи о таинственном источнике власти одного католического Ордена переполнили ядом зависти воздух Парижа, и король, не выдержав, отдал приказ начать аресты во всех подвластных прецепториях. Вы ведь понимаете, о каком Ордене идет речь?
– Естественно, – не удержавшись, дернул щекой Дмитрий. – В наше время, слава Богу, это понятно даже школьнику, не находите?
– Вы правы, – с обреченной печалью подтвердил Людвиг, – даже школьнику. Болезненная страсть к таинственному когда-нибудь погубит эту цивилизацию. Извините за пафос, но я, как лицо непосредственно заинтересованное, испытываю по этому поводу крайне негативные эмоции. В общем, да, – Людвиг развел руками, – вам это покажется банальным, но в нашей истории тамплиерам тоже отведена не последняя роль.
Знойным июльским днем тысяча сто четырнадцатого года к одному храброму христианину по имени Гуго де Пайен пришел неизвестный человек с веревочной петлей в руке и дорожным мешком за плечами. От человека пахло молоком черной коровы и прошлогодним изюмом, у него был длинный нос, торчащий из-под капюшона, и негромкий спокойный голос, которым он смиренно попросил скучающего рыцаря проводить его за умеренную плату в Святую землю для поклонения святыням Иерусалима.
До того никогда не промышлявший охраной паломников, вассал графа Шампанского, тем не менее, особо не вдаваясь в подробности предстоящего путешествия, тут же согласился. Спустя всего три дня, они были уже в пути.
Никто не знает, почему, но в Святую землю благородный де Пайен приехал один. От странного человека у него остался только тот самый заплечный мешок, в котором, тесно прижавшись друг к другу, лежали девять странных свитков, зашитых в прочные кожаные чехлы, источавшие аромат мирры. Добравшись до Иерусалима, де Пайен снял комнату в какой-то ночлежке, заперся изнутри и спешно вытряхнул содержимое мешка себе под ноги.
Вспоров чехлы и разложив картины на полу, де Пайен три недели не выходил из комнаты, отказывая себе в пище и вине и вознося бессвязные молитвы. И наконец, в первую ночь очередного полнолуния, картины вдруг заговорили тихим печальным шепотом, словно жалуясь обезумевшему от невыразимого