Пассан притворился, что не понимает. На Наоко было пастельного цвета платье, облегавшее стройное тело мягкими, ласкающими складками. Оно окутывало ее светящимся облаком, словно легкой завораживающей дымкой. Она стояла, упрямо наклонив голову, непреклонная, ожесточенная. Лоб у нее был белый и гладкий, будто фарфоровая чаша.
– Твои ключи, – бросила она тоном полицейского, приказывающего жулику вывернуть карманы.
– Что за бред, – сказал он, вынимая свою связку.
– Бред – это пытаться подкупить своих детей леденцами.
Оливье положил оба ключа на ладонь японки, сжавшуюся, словно когти хищника. У Наоко была одна особенность: при малейшем волнении ее бросало в дрожь. Пальцы ее тряслись, губы трепетали. Пассан всегда гадал, откуда взялась легенда о невозмутимости японцев. Он в жизни не встречал никого столь же страстного и чувствительного, как Наоко. Нервы у нее были натянуты, точно струны кото.
– Ты что, намерен добиваться опеки над детьми?
– Не болтай чепухи.
– Тогда что ты задумал?
– Ничего. Клянусь тебе, абсолютно ничего.
Между ними повисло молчание, в то время как высокий свод над холлом полнился гулом голосов. Шепот прихожан перед мессой.
– А в котором часу ты нашла леденцы? – рискнул он спросить.
– Утром, у них в постели. Я… – Наоко замолчала и вдруг смертельно побледнела. – Так это не ты?
– Нет, я. – Пассан опустил глаза.
– И напрасно.
– Я тоже хочу участвовать в их жизни, ты не понимаешь?
– Каждый по неделе, и точка. Если ты не будешь помогать им свыкнуться с новыми правилами, мы никогда ничего не добьемся.
Он не ответил. У Наоко была еще одна особенность, которая от стресса только усиливалась: она моргала намного быстрее, чем любая европейская женщина. Иногда это стремительное движение ресниц придавало ей живой и шаловливый вид. А иногда она из-за этого выглядела невероятно уязвимой – словно была напугана безжалостной реальностью, ослеплена жестокостью мира.
– О’кей, – сказал он, чтобы завершить разговор. – Вечером я тебе позвоню.
– Не утруждайся. – Наоко развернулась и направилась к лифтам.
22
Пассан мчался по кольцевому бульвару.
Подростком он вечно гонял на мопеде по этой бетонной короне вокруг Дефанс. У него на глазах квартал вознесся к небу, и это еще слабо сказано. Большая арка, башня «Электричество Франции», банк «Дексия», небоскребы «Экзальтис», «Сердце Дефанс»… Стеклянные шпили, сверкающие вершины, прозрачные блоки. Под стихийным натиском либерального капитализма они пробили асфальт, взломали земную кору. Тектонические толчки капиталов и инвестиций.
Эта дешевая социальная философия ничего не стоила перед лицом реальной угрозы. В его дом проникли. Вторглись в его жизненное пространство, осквернили кров жены и детей. Как такое могло случиться? Хотя чему тут удивляться? Несмотря на свой криминальный