В то утро диспетчер пришел на место, как обычно, в пять утра, а в 5:15, согласно строгой должностной инструкции, уже сидел перед мониторами. Мониторов было много, ими была увешена вся стена их диспетчерского пункта: пять в ширину, четыре в высоту. Всего получалось двадцать экранов. На каждом из которых Симахин видел один из узловых пунктов вверенного ему участка метрополитена.
Работа была – не бей лежачего. До одиннадцати он просто сидел и смотрел на мониторы, внутри которых не происходило ничего необычного, а в одиннадцать достал из сумки термос с кофе и завернутые в салфетку бутерброды. После чего бросил еще один взгляд на мониторы и неожиданно обнаружил, что второй слева в верхнем ряду погас. Вместо картинки теперь там было квадратное ничто. И еще один, прямо под ним, тоже был пустым и черным. Симахин щелкнул тумблером громкой связи и сказал в микрофон, что не видит картинку с точки «7» и точки «13». После чего налил немного кофе в крышку от термоса (она же чашка) и по привычке, прежде чем сделать глоток, куснул ноготь на одном из пальцев.
В 11:35 кофе в чашке был выпит, а экраны все еще не работали. Симахин еще раз включил связь:
– Линейный-шесть, слышите меня? Что у вас там происходит?
В ответ из динамиков доносились только технические помехи.
– Линейный-шесть?
Ничего.
Симахин сдвинулся немного вместе с креслом, дотянулся до телефонной трубки и (опять-таки в соответствии со строгой метрополитеновской инструкцией) доложил о том, что мониторы темны, а связь с участками «7» и «13» отсутствует.
– Какими участками?
– Седьмой и тринадцатый.
– Это где?
– Перегон к «Горьковской».
– Сейчас посмотрю, не клади трубку. Утром у них там были какие-то неполадки.
Симахин послушно ждал. Потом услышал в трубке:
– Не знаю, по моей линии все должно быть чисто. Хорошо, что сообщил, будем проверять.
Симахин положил трубку и вместе с креслом сдвинулся обратно. Подумал, что, может быть, стоит налить из термоса еще чашечку, пока кофе не остыл. И ровно в этот миг из все еще включенных динамиков послышался вой. Странный звук, начавшийся так низко, что ухо почти не различало его, и забиравшийся все выше… а потом еще выше… а потом так высоко, что Симахин больше не мог двигаться, и вообще не мог ничего, кроме как, замерев в кресле, слушать этот звук и думать: что это?.. что, черт возьми, это такое?
Потом вой так же резко оборвался. Пошевелиться Симахин по-прежнему не мог.
(Почему три года назад они сократили должность второго диспетчера?..
Раньше они сидели тут вдвоем с напарником… Не по одному, как теперь, а вдвоем…
Вдвоем они бы, наверное, сообразили, что нужно делать…)
Симахин вдруг услышал, какая ватная тишина стоит в помещении. Больше пятидесяти метров под землей, полная звукоизоляция, даже приборы не гудят. Раньше он не замечал этой тишины, а теперь вот заметил и ужасно захотел, чтобы тишина не была такой ватной.
Он уперся ногами в пол и подтянул кресло поближе к пульту. Оба неработающих монитора теперь включились, хотя разглядеть хоть что-то на рябящей поверхности было невозможно. Симахин снова протянул руку к трубке, чтобы доложить: так, мол, и так, поломка самоликвидировалась. Но не успел этого сделать.
Первым заработал тот экран, что висел повыше. Изображение за секунду стало четким, как в хорошо настроенном телевизоре. Прежде оно никогда не было таким четким, а теперь Симахин смотрел на экран и видел там все до самых ненужных подробностей. Маленькие фигурки метались на мониторе, а Симахин смотрел на них и не мог поверить, что все это происходит в реальности.
Еще мгновение спустя заработал и нижний экран. Ему казалось, что он слышит даже крики гибнущих людей, хотя слышать он, разумеется, ничего не мог. Он просто сидел, смотрел в монитор и не мог сделать абсолютно ничего.
Люди на мониторах продолжали гибнуть. Хоп! – и закончилась жизнь еще одного. Хоп! – и на рельсах остались лежать сразу несколько маленьких фигурок. Прямо перед Симахиным происходило то, что не могло происходить, а он просто сидел и смотрел.
Потом экраны наконец погасли. Не только те, что транслировали, происходившее на перегоне между станциями метро «Невский проспект» и «Горьковская», а вообще все. Разом и, похоже, насовсем.
Всего изображение подавалось на пульт около минуты. Может быть, минуту и десять секунд. Но этого хватило, чтобы навсегда расплавить Симахину мозг. В специализированную лечебницу его увезут прямо с рабочего места, а посещения родных разрешат только через несколько месяцев, уже после Нового года. Жена и взрослая дочь не узнают его в том абсолютно седом, трясущемся человеке, которого к ним вывезут на инвалидной коляске. Все время разрешенного свидания жена будет держать Симахина за руку и плакать. Только