Диагноз доктора Берштейна
Неделю я не заглядывал в каракули Уилла. Бог знает, заглянул бы я туда вообще, если бы Уилл не умер.
В воскресенье утром мне позвонил доктор Берштейн и сообщил прискорбную весть:
– Старина, мне жаль… Мне очень жаль, я не хотел тебя огорчать…
– Что случилось, Аркадий? – спросил я, предчувствуя беду.
– Иванов повесился.
– Как повесился?
– На собственных подтяжках, – последовал циничный по форме и трагический, по сути, ответ.
Берштейн был уверен, что это самоубийство. Но я не сомневался, в том, что кому-то понадобилось убрать парня и этот некто настиг его даже в больнице.
– Кажется, он оставил тебе дневник, – заметил Берштейн, – почитай-ка на досуге и ты увидишь, что он сумасшедший…
Тело Уилла обнаружили ночью в туалетной комнате психиатрической больницы «Абарбанель»
Когда его снимали с петли в глазах у него стояли слезы. Умирая, Уилл плакал и это обстоятельство Берштейн использовал как аргумент для подтверждения своей версии:
– Видишь, – сказал он мне, – перед смертью плачут только самоубийцы. Вспомни Есенина, у него тоже слезы не просохли, когда его из петли вынимали.
Берштейн был педантичным человеком и регистрировал в картотеке все прежние Уилловы попытки произвести расчеты с жизнью. Он представил инспектору полиции документальное свидетельство таковых попыток и следователь, уважая мнение специалиста, не счел целесообразным копаться в этом и без того очевидном деле.
Осмотрев туалетную комнату и тело удавившегося, инспектор принял версию Берштейна и в докладной на имя комиссара бат-ямовской полиции логически обосновал вероятность самоубийства, ссылаясь при этом на авторитетное мнение доктора Берштейна. Полицейский комиссар с уважением отнесся к аргументации медицинских экспертов, тем более что речь шла о душевно больном человеке. Дело благополучно закрыли, но меня не оставляло тревожное чувство. В глубине души я был убежден, что здесь что-то нечисто, и чем больше я вчитывался в Уилловы записки, тем более зрело во мне это убеждение.
За неделю до несчастного случая, я посетил больного Уилла и он сказал мне, что перевел на мой счет пятизначную сумму в долларах. Тогда я был просто ошеломлен – откуда у пьяного попрошайки такие сумасшедшие деньги, теперь же, когда его не стало, я ощущал моральный долг непременно самому разобраться в загадочных причинах его гибели. Честно говоря, разбираться я стал бы, даже если бы он не оставил мне денег. С того времени как он попал в больницу, я чувствовал себя отчасти повинным в постоянно преследовавших его неудачах.
Глава вторая
В Холо́нских подворотнях
Теперь, когда прошло столько лет, я не могу уверенно сказать, при каких обстоятельствах я впервые встретил Уилла Иванова. То ли это было после пьяной драки, когда Уиллу разбили голову, и я отвел его полуживого домой. То ли в пабе господина Фридмана – человека весьма известного в нашем городе. Уилл заглядывал в его питейные заведения, и мы вполне могли встретиться там. Но кажется мне, что впервые я увидел Уилла на похоронах его отца – Константина Сергеевича Иванова. Уж очень убивался он над гробом родителя и это мне запомнилось. Более всего, однако, я помню сами похороны. Они были очень уж пышные и, как отмечалось на страницах местных русскоязычных газет, «С оттенком излишней помпезности»
На панихиде присутствовало много русских. Среди них два человека бывшие в свое время почетными членами общества «Знание» и еще несколько лиц представляющих объединение выходцев из Средней Азии.
Константин Сергеевич Иванов был в Ташкенте не пророк, конечно, но лицо весьма авторитетное. В Израиле жизнь его не сложилась, он спился и проживал в ужасающей бедности. Человек европейской культуры, он не понимал левантийской ментальности сефардских евреев (несмотря на то, что мать его принадлежала к этой восточной ветви), взъярился на страну и запил, превратившись в злобного антисемита. Его пышные похороны финансировало «Объединение выходцев из Средней Азии», председателем, которого он состоял некоторое время.
Отец Константина Сергеевича и дед Уилла – Сергей Константинович Иванов-Голубкин был потомственный дворянин, увлекшийся идеями Владимира Ульянова, функционер, которого партия направила устанавливать Советскую власть в Узбекистане. В Ташкенте он женился на бухарской еврейке дочери кокандского масло заводчика, жертвовавшего немалые суммы в пользу большевистской партии. Сергей Константинович был вхож в дом партийного мецената и именно здесь юная кареглазая Рахель поразила воображение пожившего уже в свое удовольствие революционера.
Вне дома Рахель, по местным обычаям, была закутана в темную паранджу и некоторый романтизм, который находил в сей дикости Сергей Константинович окончательно укрепил его в решении просить руки шаловливой смуглянки.
Это был третий брак их бывшего сиятельства, в результате которого