– Что Государь?
– Как Он?
– А Француз?
Николай Второй был занят разговором с французским Президентом. Тот был не в духе и мало обращал внимания на сцену. Что-то меж ними не складывалось и требовало его капризно-негативной реакции. Царь из солидарности тоже не обращал внимания на спектакль, стараясь развеять хандру француза неким разговором. А все остальные, даже если они и очень хотели бы, не могли ободрить артистов живым выражением своего внимания. Этикет!
Остальные-то ведь тоже играли. Они играли, будучи актерами в театре Одного Зрителя. Сидели надутые от важности, с капризно-надменными выражениями лиц, словно от их надутости и впрямь зависел результат переговоров в царской ложе. И Государя, наверное, немало забавлял этот спектакль, что шел не на сцене, а в зале. Но опять же этикет и дурное настроение француза не позволяли ему хоть как-то на него отреагировать.
Спектакль шел почти три часа.
И все это время зал жил своей жизнью, а сцена – своей. И между ними как бы висел прозрачный занавес, абсолютно не проницаемый для эмоций.
В итоге, сверкающая бриллиантами публика ни разу не снизошла до аплодисментов, оставаясь холодной, немой и пассивной. И артисты выступали перед залом мертвых или замороженных, застывших в свете многочисленных свечей. Действительно, представлен был весь Двор и в присутствие Государя никто не смел первым захлопать в ладоши. Да что там захлопать?! Никто не смел сменить выражение лица на иное, нежели у Государя. А тот вежливо подстраивался под деланно озабоченного недовольного француза.
И было совершенно не смешно. Просто прискорбно, трагично и глупо.
У Насти впервые возникло леденящее кровь ощущение этой бездонной пропасти между картинами жизни, которые они изображали на сцене, и элитной надутой от важности правящей кастой, застывшей в зале в блеске золота и бриллиантов. И даже подарки в виде коробочек конфет от Императора, переданные каждому актеру после спектакля, не сгладили это новое и ужасное для нее ощущение.
Анастасия заплакала.
– Не надо детка. Не плачь. С «ними» так бывает. Сегодня холодно. Завтра будет иначе. Они – господа! – пытался успокоить ее проходивший мимо Фокин.
А директор труппы прошипел зло:
– Красавина, немедленно вытрите слезы! Вас могут пригласить в царскую ложу. Там же Президент Франции! Что это за распущенность?
На Анастасию впервые повеяло леденящим до озноба холодом надменности высшей власти, и она не на шутку испугалась. Она пока не понимала, чего именно, испугалась. Но острый приступ страха пронзил ее насквозь, от темечка до самых пяток.
Она в один миг поняла, кем ей суждено стать – фарфоровой статуэткой. Ровно так к ней будет относиться это общество – как красивой и дорогой игрушке. Но не