– Как Ленчик, Давидка? Что у них?
– Они взрослые, умеют разговаривать, мог бы позвонить, спросить, – желчно ответила Лера.
Его обдало горячей волной стыда за свою тупость. Он ждал, что они позвонят, с обидой осознавая, как стал вдруг совершенно не нужен своим мальчишкам.
А они…они, наверняка, думали то же самое.
– Я позвоню, сегодня же позвоню, – торопливо пробормотал он.
– Лучше завтра, завтра к вечеру они будут дома.
– Да, конечно, завтра. Пока, Лера, – он протянул руку, но она лишь помахала на прощание пальцами с безукоризненным маникюром и пошла к машине. Он стоял и смотрел вслед женщине, матери своих детей, по-прежнему интересной, ухоженной, успешной, так многого добившейся в новой стране, но не сумевшей удержать мужа и сохранить семью.
Глава четвертая
Лето прошло быстро, пролетело в каких-то мелких заботах. Главное – он наладил связь с детьми. Сначала это была переписка короткими эсэмэсками, а потом они встретились – в той же шашлычной. И были шашлыки и салаты, лепешки, хумус и соленья. И совсем рядом были любимые лица – загорелые, повзрослевшие. Они не виделись почти 4 месяца. Вроде немного? Много, очень много. Он чувствовал, что пропустил что-то в их жизни, и это что-то не вернуть, не восстановить. Они не задавали вопросов, не напрашивались в гости. А он не звал, не был уверен в их реакции.
В сентябре их развели по суду, и только тогда Лера сообщила о происшедшем их общим друзьям. Это был эффект разорвавшейся бомбы. И отголоски этого взрыва он ощутил сразу.
В октябре был день рождения у двоих из их компании, с разницей в три дня. Уже годы справляли традиционно: пикник на природе, гитара, капустник с переодеваниями, байки- анекдоты, много вина, мяса, зелени и хлеба. Было у них свое место в лесу под Иерусалимом – длинные деревянные столы, места для мангалов. В этом году его не позвали. Жены его друзей, с которыми он учился в университете, встали дружной стеной (тогда он понял, что женская солидарность – это реальность и сила). Они дружили семьями ещё до репатриации и не могли, да и не хотели видеть на месте Леры другую женщину.
Он встретился с ними в баре после работы. Поздравил. Но чувствовал, что разговор не клеится, ловил их взгляды – непонимающие, сочувственные и осуждающие одновременно. А ещё – их задело, как он мог столько времени хранить в тайне эти долгие отношения с Лизой. Они пили пиво с солёными орешками, перебрасывались ничего не значащими фразами и только в конце Борька, с которым они дружили с седьмого класса, неуклюже спросил:
– Как же так, брат?
Ему ужасно хотелось показать фотографии Лиз – она была очень фотогеничная. Рассказать, что он чувствует с ней каждое утро, поведать об их неспешных пятничных вечерах, когда она включает торшер и достает из футляра свою виолончель. И пространство их салона заполняется медовыми протяжными звуками, не спеша повествующими о чем-то очень важном и понятном только им двоим. Он хотел рассказать, но понимал – нет, не поймут. Осудили, заклеймили. И это надолго,