Однако вместо всех этих разумных действий мама утопила свой заслуженный отдых в трясине мелких, мельчайших и абсолютно ничтожных проблем. Буквально всё своё время, а также оставшееся здоровье она щедрыми пригоршнями расшвыривала во все стороны, навлекая на себя то сердечный приступ, то очередной скачок давления.
Допустим, дядя Гриша – это ещё ладно, мрачно размышляла Зоя. Всё-таки родной брат, одинокий старик, к тому же инвалид Отечественной войны. Тут уж волей-неволей будешь терпеть и вечный командирский тон, и наследственное упрямство, и творческую страсть излагать в стихах биографию маршала Жукова. Но зачем же, в изумлении вопрошала себя Зоя, что ни день послушно записывать под диктовку очередной вариант этой самой биографии, по полчаса подбирая рифму к какой-нибудь «капитуляции» или «блицкригу»? Лично она, Зоя, на провокационный вопрос «А ну послушай, племяшка, как звучит: «Тянулись послевоенной опалы годы…»?» неизменно рапортовала: «Нормально! Отлично! Пойдёт!» – и дядя, не лишённый проницательности, смотрел с печальным упрёком.
Или, скажем, любовь к животным. Ничего против этого благородного чувства Зоя не имела. Раздражала её исключительно пятнистая визгливая дворняга Муха, которая вела себя как какой-нибудь породистый королевский пудель, как полноправная хозяйка маминой квартиры! И стоило только нахалке чуть приоткрыть розовую пасть, собираясь тявкнуть в четверть голоса, как мама, бросив все дела, тут же хваталась за поводок – вести собачку из душной комнаты на свежий воздух.
Ничего удивительного, что Муха дожила до глубокой собачьей старости – разумеется, благодаря регулярным маминым визитам в ветлечебницу, и каким-то комплексным витаминам, и тёртой морковке со свежей сметанкой по утрам. Периодически зловредная дворняга позволяла себе отказаться от прогулки, после чего имела обычай нагадить в укромном уголке – у мамы это почему-то называлось «У Мухи опять депрессия!»
По Зоиному разумению, капризная старуха Муха просто-напросто захватила маму в рабство. При этом высказаться от души («Может, отшлёпаем хорошенько депрессивную старушку?») означало примерно то же, что предложить выкинуть любимый двухметровый фикус или усомниться в певческом таланте Николая Баскова. На такое кощунство Зоя не осмеливалась, и Муха продолжала бросать на неё ехидные взгляды, фикус – занимать львиную долю пространства кухни, а Николай Басков – сладко голосить с экрана маминого телевизора что ни вечер.
«А может, эта Муха того… преставилась?» – осенило Зою, когда удалось, дождавшись своей маршрутки, пристроиться стоя на ступеньках.
Однако, по-видимому, из-за своего неполноценного полусогнутого положения никакого облегчения при этой мысли она не испытала.
И только, почти бегом вбежав в мамин двор, смогла она наконец