Повитуха, кума Катлина, завернула его в тёплые пелёнки, присмотрелась к его головке и показала на прикрытую плёнкой макушку.
– В сорочке родился, под счастливой звездой, – сказала она радостно.
Но вдруг жалобно застонала и показала чёрное пятнышко на плече ребёнка.
– Ах! – вздохнула она. – Это чёрная отметина чортова когтя.
– Стало быть, – сказал Клаас, – господин Сатана изволил очень рано подняться, если он уже удосужился отметить моего сына.
– Он ещё и не ложился, – ответила Катлина, – Ведь петух только начинает будить кур.
И, положив ребёнка на руки Клааса, она вышла.
Тут заря пробилась сквозь ночные облака, ласточки с криком зареяли над лугами, и солнце в багровом отблеске показало на востоке свой ослепительный лик.
Клаас распахнул окно и сказал Уленшпигелю:
– Сынок мой, в сорочке рождённый! Вот царь-солнце встаёт с приветом над землёй Фландрской. Погляди на него, когда станешь зрячим; и если когда-нибудь, мучимый сомнениями, ты не будешь знать, что делать, чтобы поступить, как должно, спроси у него совета: оно даёт свет и тепло; будь сердцем чист, как его лучи, и будь добр, как его тепло,
– Клаас, муженёк, что ты поучаешь глухого, – сказала Сооткин. – Иди попей, сынок.
И мать протянула новорождённому свои чудесные, природой созданные чаши.
II
Пока Уленшпигель сосал, прильнув к ней, проснулись все птички в поле.
Клаас, связывая дрова в вязанки, смотрел, как жена кормит Уленшпигеля.
– Жена, – сказал он, – а достаточный у тебя запас этого славного молочка.
– Чаши полны, – ответила она, – но радость моя не полна.
– Не очень-то веселы твои речи в столь возвышенный час.
– Я думаю о том, что в той кошёлке, – видишь, вон там на стене, – уж давно не было ни грошика.
Клаас взял кошёлку в руки, но напрасно тряс он её: не звякнуло в ней ни грошика. Это смутило его. Но он всё же хотел подбодрить жену.
– О чём ты беспокоишься? – сказал он. – Разве нет у нас в хлебном ларе лепёшки, что вчера принесла Катлина? Да не лежит ли там добрый кусок говядины, который уж по меньшей мере на три дня даст мальчику доброго молочка? Уж не голод ли пророчит мешок бобов, улегшийся в углу? Ведь не во сне я вижу этот горшок с маслом? И не волшебные же яблочки, точно солдатики в шеренгах, рядышком дюжинками разложены на чердаке? Ну, а там что́ – не добрый ли бочонок пивца из Брюгге[4], хранящий освежительный напиток в своём толстом брюшке?
– Чтобы окрестить ребёнка, – ответила Сооткин, – надо иметь два патара для священника и флорин[5] на крестины.
Тут вернулась кума Катлина с охапкой травы в руке и сказала:
– Приношу в сорочке рождённому листок дягиля, что хранит человека от распутства, и листок укропа, к которому не смеет приблизиться сатана…
– А траву, что привораживает флорины, не принесла? – спросил её Клаас.
– Нет, – ответила она.
– Ну,