Таддео и его отец Бернардо, тот неразговорчивый человек за стойкой, были очень непохожими друг на друга людьми. Спустя некоторое время, Моррисон заметил, что сын слишком торопится попасть в собственное будущее, словно минуя настоящее и не подмечая до конца его важность, тогда как Бернардо был погружен в свое прошлое. Оно было непростым и затягивало подчас все его мысли в свою иллюзорную воронку. В одном они были близки: каждый по-своему, отец и сын, они были словно оторваны от реальности. Я не помню, чтобы Моррисон говорил мне о собственном ощущении времени. Однажды он, правда, заметил, что почти никогда не думал о будущем. Оно было для него слишком абстрактным, слишком нереальным. Если прошлое, превращаясь в нематериальный поток памяти, в какой-то степени подтверждало свое существование, будущее было гораздо более зыбким. Казалось, Моррисон давно свыкся с мыслью, что его жизнь может оборваться в любой момент. Он не думал о смерти, но как бы принял конечность жизни. Поэтому, он все же предпочитал прошлое, которое было в его памяти, которое он всегда мог мысленно пережить и которое, парадоксальным образом, уже не подчинялось ни пространству, ни времени. Настоящее же становилось неким местом фиксации прошлого.
Повседневная итальянская реальность капитана Моррисона окрасилась всеми приятными оттенками размеренности. Она проникала в каждый его шаг, в каждое действие, в каждый разговор. Устав от мертвенной деревенской тишины, он перебрался в Рим и занял небольшую квартиру недалеко от Ватикана. Просыпаясь в полдень, он завтракал и смотрел в окно на оживленную улицу со множеством магазинов, которые уже оживали к тому времени. Затем он читал газеты на английском языке и слушал радио. До вечера он гулял по городу и не мог на него насмотреться. Периодически он заходил в кафе, чтобы выпить порцию горького эспрессо. Именно в Италии он полюбил кофе. Полюбил по-настоящему и навсегда. Несколько раз в неделю, а то чуть ли не каждый день, Моррисон заходил к Таддео и Бернардо поужинать. Постепенно он начал знакомиться с постоянными посетителями и чувствовать себя там все более и более непринужденно.
С Таддео они много говорили по-английски, но затем Моррисон стал все чаще просить его говорить с ним по-итальянски. Мой друг считал, что никогда не сможет по-настоящему прочувствовать страну, если не будет говорить на ее языке. Будь его воля, он бы выучил много языков. Но мне кажется, что он, как и все англоговорящие люди, уже был счастливчиком. В любой точке мира он мог говорить на родном языке. Однако он возражал мне, говоря, что с тех пор, как английский язык стал принадлежать всему миру, некоторые англичане чувствуют, что они потеряли какую-то часть своей культуры, которая отвечала за ее уникальность. Возможно, он был прав.
Бернардо, напротив,