Ларенчук был бы рад ответить на столь риторический вопрос, но вот беда – не знал, что. Поэтому, поразмыслив немного, он положил руку на сухую старческую кисть и сказал душевно.
– Миша, эти гады тебе просто завидуют.
Ларенчук понятия не имел, кто они такие – эти самые гады, чему они завидуют и есть ли вообще предмет для зависти – но, как оказалось, попал в точку. Пуськов окаменел лицом и произнес торжественно – да, это печальный удел всех гениев. Быть оплеванными современниками, быть гонимыми и глумящимися. Спасибо тебе, мой новый, но уже дорогой. друг, моя правая рука, мой наперсник и напарник. Дай я тебя обниму…
Ларенчук не успел опомниться, как его губы были покрыты и всосаны совсем не свежей и очень неприятной пастью великого поэта. Ларенчук обмер – с одной стороны, конечно, ему льстило такое отношение, с другой стороны – все-таки поэты, певцы, писатели и прочие артисты – народ богемный А богема – это такая подозрительная прослойка, от которой неизвестно, что ждать. Мысли пронеслись в голове Петра мусорным ветром, пока поэт высасывал из него энергию, но не подвигли ни на какие действия. Пуськов сам отлип от жестких усов и, небрежно развалившись на кресле, скомандовал.
– Давай еще по одной. У нас сегодня дело исключительной важности, архиважное дело, как говорил классик марксизма – ленинизма.
Ларенчук, оторопело вытирая широко обслюнявленный рот, предпочел, не отвечать.
– Ты что думаешь? – Пуськов аккуратно поставил рядом рюмочки и налил водки. – Ты думаешь, в этом мире так просто жить талантливым людям?
Ларенчук торопливо выпил, боясь, что Пуськов опять полезет целоваться, и отодвинулся на дальний угол дивана. Но тот, казалось, был всецело поглощен какой-то новой идеей и напрочь забыл про своего соседа.
– Поэзия – это дар богов. Это редчайший дар, который даруется нескольким людям и сотен… нет, из тысяч. Даже это – даже из сотен тысяч человек только один может быть носителем настоящего таланта, но какой же кошмарный, ужасный, бесчеловечный прессинг он получает со стороны мелких и ничтожных завистников.
Ларенчук сидел молча. Как-то это все было странно и, наверное, неправильно. Но он уже второй день слушал бред про стихи… правда, его за это поили. Так что было бы благоразумнее ничего не предпринимать – разве что уворачиваться от излишних поцелуев – и слушать этого чудика, не перечить ему ни в чем. Пусть себе дальше поит и кормит.
Однако надо было хоть как-то среагировать, и поэтому Ларенчук надул щеки, страшно вытаращил глаза и повторил свою недавнюю находку.
– Это потому, что они тебе завидуют.
Пуськов медленно и важно опустил подбородок и снова вздернул его, замерев ожившим медальонным профилем. Причем выражал этот профиль одобрение и понимание.
Ларенчук посмотрел с опаской на него, на остывшую закуску,