Хлеб (Оборона Царицына). Алексей Толстой

полотна, по холму, едва различаемые, ползли всадники – Чугай с разведкой.

      – Разлагающая обстановка, – проворчал Гришин, опуская бинокль. – Сволочь – эти жаворонки…

      Действительно, трудно было придумать более неподходящую обстановку для того, чтобы убивать и умирать в такое благодатное утро. Здесь бы идти за плугом, понукая седых, как серебро, слюнявых волов. Здесь бы, на пороге мазаной хаты, попросить крынку холодного молока у полногрудой дивчины со смеющимися глазами, под пение жаворонка пить это молоко, косясь на девичьи щеки, осмугленные весенней прелестью.

      – Слушай, завхоз, – сердито крикнул Гришин с крыши, – готовь бойцам обед. Что у тебя сегодня?

      – Кулеш, – ответил завхоз, царапая щепочкой пузо тощему щенку.

      За холмами, не с той стороны, куда все время глядел командир, а с северо-запада, солидно застучал пулемет. Гришин даже присел, бинокль запрыгал у него в руке. Слева, тоже за холмами, застучал другой пулемет. По степи покатился орудийный удар.

      Гришин съехал с крыши и, придерживая полевую сумку, побежал к передовым окопам.

      За минуту перед тем, как застучать германским пулеметам, боец Иван Прохватилов поругался с бойцом Миколаем Чебрецом. В наскоро выкопанных окопах было тесно, – бойцы Матвей Солох, оба Кривоноса и Миколай лежали около на земле, – кто грыз горький стебелек, кто, прикрыв ладонями затылок, дремал – носом в полынь. Иван Прохватилов, в разодранной на груди рубахе, сидел, поджав по-татарски босые ноги. Круглое казачье лицо его, с маленьким ртом, было злое, насмешливое.

      – Ты меня с собой не равняй, хохол, – отчетливо говорил Прохватилов, и покатые сильные плечи его играли под рубашкой. – Мы ровня в цеху. А на Дону мы не ровня…