– А на рассвете румяной младости вообще был увлечен криптографией. Если сказать понятнее – тайнописью.
Гуревич вздохнула:
– При этаких склонностях место твое, мой друг, на Лубянке.
– Ты полагаешь? В каком же качестве?
– В любом, какое тебе по вкусу. Можно – следователем, можно – подследственным.
Гвидон покрутил головой и поморщился.
– Нет. Не подходит ни то, ни другое. С одной стороны, я – не подпольщик, с другой – не могу ходить на службу и вступать в производственные отношения.
– Свободный художник?
– Вроде того.
– И что же, за это платят деньги?
– В мужья твоей сестре не гожусь. Но как-то барахтаюсь на поверхности.
– Сестре от тебя ничего не отломится, – безжалостно сказала Гуревич. – Хватит с нее монополиста. Ну, до свидания, Кавальканти. Ради Христа, улыбнись напоследок. Мы с тобой уже не на кладбище. Когда глядишь на твое лицо, чувствуешь себя виноватой.
– Имеешь для этого все основания.
Она засмеялась.
– Дорогу найдешь? Самостоятельно?
– Не сомневайся.
Он бросил прощальный рассеянный взгляд на пышное постельное тело и медленно направился к выходу. Жирный обнаженный божок, хозяйски сидевший на круглом столике, нахально подмигнул ему вслед.
На улице молодой человек выразил недовольство собою.
– Все то же, – бурчал он себе под нос. – И не заметишь, как совратят. Добрая женщина, а негодяйка. Ты только палец ей протяни. Я, разумеется, тоже хорош. Характер – картофельное пюре.
Царила вешняя благодать. В последние минуты заката московские улицы были окрашены в густой темно-лиловый цвет. Вечер нашептывал Гвидону разнообразные предложения, одно прельстительнее другого. Однако Гвидон лишь ворчал и хмурился. И выражение обиды все не сходило с его лица.
2
Вечером следующего дня он должен был нанести визит вдове профессора Грандиевского, которого в научной среде устойчиво называли Грандом. Это прозвище не только напрашивалось ввиду эффектного первого слога, оно еще вмещало в себя различные смыслы и оттенки. С одной стороны, оно подчеркивало уважительное признанье заслуг, с другой – в нем была грубоватая лесть, с третьей – ирония и раздражение, легко объяснимые неприятным и авторитарным характером. Все знали, что он был дурно воспитан, малоконтактен, жил без союзников и в этом находил удовольствие.
С ним предпочитали не ссориться, но теплых чувств к нему не питали. Не замечать его было трудно, но ценность его работ оспаривалась. Чем более спорной и менее точной считалась его молодая наука, тем чаще она становилась мишенью.
Гранд называл себя футурософом. В этом качестве он позволял себе вольности. На протяжении многих лет прогностике, к счастью, было присуще оптимистическое начало. Академический анализ был идеологически бодр, мировоззренчески безупречен. Такая незыблемость позиции могла показаться даже мистической, если бы мистика сопрягалась с духовным и душевным здоровьем – может быть, главным богатством