Кира знает, что мама скорее погуглит курс уругвайского песо, чем передаст привет тому, кого для нее и на свете-то нет. Но после этой маленькой лжи мне уже нетрудно было выйти. Я почему-то тогда до самой двери надеялся, что Кира хоть что-то скажет.
Она отпустила меня молча.
Следующим утром я полез в ее стол за ножницами. В верхнем ящике лежала фотография. На ней Кира обнималась с каким-то мужиком, совершенно не похожим на меня. Я никогда не видел Киру такой. Она была живой, она смеялась, запрокинув голову, она сияла, из нее рвалась музыка. Ревность кольнула под ребра – и пропала. Кира – не моя вещь и даже больше не моя девушка. От увиденного она не стала мне нужнее или дороже. Просто теперь я точно знал: дело в том, что мы были искусственной парой. Комфорт, идеальную бесконфликтность, удобное расположение друг у друга частей тела нельзя считать замусоленным «мы подходим друг другу».
Мы не умели и не хотели учиться диалогу.
Мы друг другу не подходили.
Они же с этим неведомым мужиком подходили друг другу на все сто.
Они так хохотали, как мы ни разу.
Ее вещи исчезли из моей квартиры бесшумно, словно стертые ластиком. Она просто ушла, пока я был на работе. Вечером ее уже не было.
В общем, я не удаляю со своей страницы в Фейсбуке фотографии с ней – пусть висят. Не хочу вопросов и домыслов. Спросят, расстались ли – скажу как есть. Пока не спрашивают – я не выступаю с пресс-релизами. И так понятно, что однажды кому-то первому придет в голову, что под ее фотографиями больше нет моих комментариев, а под моими – ее, и постепенно все всё поймут.
Мы не созваниваемся и не кидаем сообщений, нам не о чем. У нее там, похоже, новый роман, я же привыкаю к тишине и… нет, не к одиночеству, это звучит так жалобно. Просто к тому, что я – в единственном числе. К уединению. И мне пока есть, чем его занять.
Отпуск я решил не планировать, а просто улететь спонтанно в любой день и час. А пока решить пару срочных вопросов в Белокаменной. Вот тут я и совершил промах. Большой, идеально глупый просчет. Можно насладиться тишиной даже посреди пробки и даже посреди народного гулянья – при некоторой сноровке. Но остаться наедине с собой, предварительно оповестив об этом бывшую жену, нереально вовсе. Я допустил этот промах – и теперь плачу за него крупными купюрами запоздалого раскаяния.
Моя участь вовсе не прискорбна, но все же я планировал свой отпуск иначе.
Теперь я встаю с петухами – и не потому, что совершаю утреннюю пробежку. В моей постели не спят симпатичные особы, я так и не освоил Тиндер, я не совершаю ничего хоть сколь-нибудь отпускного. Я повязан. Скован по рукам и ногам. Мои оковы сосут палец и отказываются есть несладкую кашу. Мои оковы боятся кого-то злого за диваном и уверенно считают до шести. Мои оковы, возможно, самые приятные