Заразившись бабушкиным настроением, я, сделав круглые глаза, шептал в ответ:
– А кто такой – Пулётя?
– У-у!.. – прикладывала палец к губам-ниточкам бабушка. – Карлик-уродец, который страсть как не любит маленьких неслухов.
– А кто такие неслухи?
– Это, хто бабушек своих не слухает.
– А я слушаюсь?
– Ты на огород – ни ногой! Слышь, неслух?
– Слышу.
– Смотри мне, а то Пулётя схватит!
Дня два я терпел – не выходил на огород. Издали, через плетень, я изучал улик, гадая: а как же он туда залезает, этот злой карлик Пулётя? Не через щелку же внизу! На третий не выдержал, вышел в огород и с песней «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг» (чтобы страшно не было), поднапрягшись, сдвинул крышу с домика злобного карлика. Крышка с грохотом упала к моим ногам, задев щиколотку. От боли и страха я закрыл глаза. Потом открыл – в домике никого не было.
– Нет там никакого Пулёти! – с этим криком я побежал к старикам, занимавшимся в амбаре каким-то хозяйственным делом. – Нет там Пулёти!
В своих ручонках я сжимал гнилую доску, отвалившуюся от крыши пчелиного домика. Бабушка с укоризной смотрела на меня, потом перевела взгляд на кусок доски. А потом посмотрела на мои ботинки, густо измазанные огородной землёй. Я понял, что трёпки не избежать и тогда, прочистив горло, неожиданно для неё запел, что слышал у деда Васи на пластинке:
– Не осуждай меня, Прасковья,
Что я к тебе пришёл такой…
Бабушка всплеснула руками:
– Он ишшо и насмехается, чертёнок! А грязён-то, грязён!.. Гляньте на него – рукав порвал. И вить не спужался Пулёти – сломил-таки улик, неслух!..
– Нету никакого Пулёти, баушка!
– А как он вернётся в свой домик, а домик сломлен?
– А как он вернётся, ежели его нету в жизни? Пустой улик был! Своими глазами видал, что бы мне пусто было!
Дед Паша, слюнявя газетку самокрутки, рассмеялся:
– Смелому солдатику сама судьба помогает. Ты его, Парашка, не ругай. Тут радоваться нужно…
– Чаму радоваться-то? Што огород малый вытоптал? Третий раз баклажаны пересаживаю!
– Радоваться нужно, что у человека камень страха с души свалился… А судьбу пытает, чтоб страх свой перебороть.
Прасковья Ивановна покачала головой, потянула за концы тёмного платка, который она не снимала с седой головы ни при какой погоде.
– Сдаётся мне, дед, того малый… – Бабушка покрутила у виска пальцем. – Поёть, а не балакаить: не осуждай меня, Прасковья… К чаму бы это, дед, а? Уж не хворый малый-то?
Павел Фёдорович неопределённо хмыкнул, глядя на меня весёлыми глазами:
– «К чаму! Да ни к чаму», – передразнил бабушку дед. – Понимать, Параша, нужно: человек от страхов избавляется… Разорил брошенный улик, значит, наступив своему страху на горло…
– А петь-то чаво?
– Для смелости. Боялся, накажешь за разорённый улик. Вот и запел. На поющего рука у кого подымется? – засмеялся