Инга давно готова была кричать, просить о пощаде, соглашаться на любые условия и обещать что угодно – лишь бы мучение прекратилось, лишь бы ей позволили видеть хотя бы полоску света. Останавливала только мысль о том, что её мольба не найдёт отклика. Мучитель будет только рад убедиться, что угодил в нужную точку, и, обретя уверенность, что действует не впустую, лишь продлит её страдания.
Стараясь хоть как-то отвлечься от всё больше заглатывающей её темноты, Инга попыталась сосредоточиться на счёте, но каждый раз сбивалась, не дойдя и до сотни.
Съёжившись в углу возле двери, девушка мысленно молилась о том, чтобы обещанные хозяином дома крысы пришли в самом деле. Любое живое существо сейчас казалось спасением. Пусть оно захочет ею поживиться, пусть вопьётся в тело, но отделит её от вездесущей тьмы.
Крыс не было. Конечно, в таком доме им неоткуда было взяться. В эту бездушную, тщательно вычищенную коробку никто не смог бы проникнуть без позволения.
Инга сама не заметила, как судорожно шевелящиеся губы нашли определённый ритм, задвигались уже не просто так, а произнося слова.
– Горе! Горе! Крокодил
Солнце в небе проглотил!
Наступила темнота.
Не ходи за ворота:
Кто на улицу попал —
Заблудился и пропал.
Плачет серый воробей:
«Выйди, солнышко, скорей!..»
Она не замечала слов, не осознавала, что срывается с её же губ, не слышала собственного голоса. Однако мерный, однообразный ритм стал спасением, якорем, который связал её с существующей реальностью.
Ветров никак не мог отвлечься от мыслей о запертой в подвале девчонке. С тех пор, как он приказал её увести, прошло меньше часа. Он намеревался продержать её внизу до утра, чтобы уж точно отбить желание противиться. Однако из головы никак не шёл её последний взгляд. Слишком отчаянный, слишком обречённый, слишком неживой, будто он уже подверг её мучениям, а не только грозил.
Пожалуй, если бы речь шла о ком-то другом, он бы не удивился. Он вообще был не высокого мнения о женской выдержке. Но всё же Зеленцова не должна была так смотреть. Не после проявленной храбрости.
Феликс поморщился. Ему всё больше казалось, что он задел в девчонке больше струн, чем сам ожидал. Может, потоптался по детским фобиям или напомнил своим решением о наказаниях, которым иногда подвергают непослушных детей родители.
Наверное, это было и к лучшему, и помогло бы уж наверняка приструнить девчонку. Однако какое-то необъяснимое, неоправданное чувство неприятно шевелилось в душе,