Кирилл улыбается, глядя на бабушку.
Вадим уходит в туалет, у него приступ рвоты. И оттуда он слышит, как в кабинете лучшего друга Фадеева и Буденного звонит телефон.
Он еще не знает, что это мы звоним ему из автомата.
Глава 21.
После похода с Джано на рынок один чурек мы употребили на улице, два других еле донесли.
В мастерской всё яркое, изумрудное, желтое, палевое, оливковое.
На столе, заляпанном краской, пятнами канифоли, фломастерами, Джано раскладывает дары Цветного бульвара.
Он разделывает куру на сациви, Беломор перемалывает грецкие орехи на мясорубке для соуса и для пхали, я варю шпинат. Гамаюн режет сулугуни, раскладывает на блюде с пучками зелени.
Беридзе, с розовыми от вина щеками, ходит вокруг стола, каждого обнимает за плечи, за каждого тосты поет.
– Царская закуска! – восхищенно говорит Гамаюн.
Трескают за обе щеки.
– Нет, – возражает Джано, – если царская еда, то у Церетели. Ему всё из Грузии самолетом возят, да столы человек на шестьдесят. Мужик добрый, хлебосольный. И живописец недурной, но Бог не дал меры. А когда нет меры, приходит дьявол, и прямо из головы вылезают монстры.
Джано мог бы и резче сказать, но не дает профессиональная солидарность. И все-таки трудно представить, как из почтенного академика вылезают монстры. И потом, если честно, они в каждом живут. В нас тоже живут, как солитеры. И не дергаются, пока велишь им сидеть смирно.
Льется тяжелое вино из кувшина в кружки, стаканы, чайные чашки, во что под руку попадется.
Медное солнце тяжело блестит между спицами колеса обозрения, опускается за министерство обороны: хлюп – и нету его. Только свет темно-оранжевый плющится, превращается в блюдце с краской, бросает отсветы на стремные воды Москвы-реки.
Курить к лифту? Или на крышу? Да поздно уже. Ничего для нас пока не поздно! На крышу!
«Что сказать вам, москвичи, на прощанье…» – это на той стороне двора у кого-то Утесов из радиолы. И дочурка Эдит Леонидовна хриплый голос отца подхватывает: «Доброй вам ночи, вспомина-а-а-йте нас!».
Мы видим это, мы слышим это с крыши. Наевшись так, что больше не лезет, мы курим и молчим перед этим увяданием меди и превращением в школьные чернила.
Звонок в прихожей звучит резко, это Марико пришла.
Джано вразвалку идет встречать.
Из прихожей – там висят шляпы, шинели, пальтишки, ободранные боа, кроличьи палантины, куски бархата, ситца, муара, шелка цвета киновари, как для театра, – вот оттуда слышно одного Джано. Пока еще по-русски.
А она отвечает, наверное, шепотом.
– Гуляем… Есть хочешь?.. Нет, погоди, Марико, какое такси ждет?.. Сколько?! Ты с ума сошла!.. Все потратила?.. Да как же можно, мячик драный!.. Но я же вчера тебе как бы…
И дальше по-грузински, все громче, крещендо, с визгом, ором, топтанием по полу – ужасная полифония.
Входная дверь хлопает с такой силой, что с полки падает гипсовый Сократ и летит на пол, как в медленном кино. Его подхватывает