– Что такое, Всеволод Яковлевич?..
– Ничего, ничего, не бойтесь, Александра Николаевна, – Сева ускорил шаг, чтобы побыстрее миновать приземистое деревянное строение, прилепившееся сбоку к трехэтажному каменному дому: должно быть, он раньше принадлежал какому-нибудь местному пану, а ныне превратился в учреждение, полезное для анархической республики.
Саша поддалась было руке Волина, поспешила за ним, но тут нос почуял знакомый запах конюшни… не крестьянского хлева, где грустные рабочие клячи топчутся вместе с козами и овцами, не навеса с коновязью, возле которой нервно отплясывают поседланные боевые кони, готовые вот-вот сорваться в бешеный карьер – а настоящей конюшни, лошадиного дома, где ухоженные, породистые рысаки стоят в просторных, вычищенных денниках и вальяжно пережевывают отборный овес и душистое сено. Такой, как была у них в Васильевке, пока усадьбу вместе лошадьми не реквизировали «в пользу революционной власти»… и такой, как при казармах в Петербурге, где был расквартирован на зиму отцовский полк…
– Аааа… стой, чертяка!!!
– Ииииии… Ииииии!!!
– Петро, обережно, обережно! Вин забьет тебе, забьет, бис!
– Саша! Саша, куда же вы? Там опасно, вернитесь! – вскрикнул Сева, но удержать не смог, и только растерянным взглядом проводил барышню, ни с того ни с сего бросившуюся в конюшню, где двое махновцев тщетно пытались усмирить жеребца, чтобы поставить на растяжку…
Она влюбилась с первого взгляда. Сухой, тонконогий, длинный красавец, большеглазый и словно огнем дышащий, угольно-черный, блестящий, с пышной густой гривой… Орловский рысак, самых чистых кровей, бог знает как попавший в Гуляй Поле – трофей, захваченный в бою, а может, реквизированный, как и все прочее добро, у незадачливого помещика.
Жеребец злился, визжал, прижимал уши. Хлопцы наступали на него с двух сторон, пытались то ухватить за повод, то оттеснить задом к открытому деннику, а он дыбился, отплясывал на задних ногах какого-то адского трепака, передними копытами бил в воздухе, метился попасть наседавшим прямо в лоб. Скалил зубы – и тут уж совсем превращался в страшилище, беса, черта…
– Да ты с глузду зъихала, жинка, куды лезешь до жеребца?! – заорал, заметив Сашу, один из незадачливых конюхов. – Забирайся, пока цела!
Второй отскочил подальше и тоже замахал руками:
– Забирайся! Забирайся! – а жеребец завизжал еще злее…
Она все еще плохо понимала местный диалект, но сообразила, что ее приглашают не в седло взобраться, а проваливать по добру-по здорову… а еще, как назло, вспомнился хриплый шепот Нестора в их первую ночь:
«Ты жеребца на дыбы подняла – тебе и усмирять его, любушка…» – и «любушка», с пылающими