В то время кто-то один – он! – только обо мне и думал. Когда я поняла, что так бывает, приняла это как факт, тоже задумалась о себе. Осознание собственного присутствия выросло во мне не сразу, но когда, наконец, расцвело, ощущение Божественного Присутствия… как бы это сказать… уплотнилось – если мы состоим из плоти, значит, только так и можно говорить: о духе – из плотского, по-другому – иллюзия и лукавство.
Затеваю еще один диалог. Осторожно ступать мне не свойственно, всей тушкой прыгаю на следующую ступеньку, ныряю, врываюсь.
– … Если я говорю, что мне тебя не хватает, а ты – нет, не говоришь… или говоришь, что мне этого знать не нужно – почему?
– Чтобы тебя это не тревожило и не заводило.
– Я и так взведенная и растревоженная!
– Я замечаю с восторгом и ужасом. Я про веселый ужас, радостный. Вот и хватит тебе пока твоего завода. А про мой и знать не нужно.
– Вот да, про ужас. Я только это и чувствую временами: УЖАС. Я бою-у-усь! Я даже хватаюсь за щеки. Уже сто лет не школьница, а такой детский сад…
– Чего боишься?
– Чего-чего… прям так тебе и сказать! Я не могу. Краснею и бледнею. И хватаюсь за щеки.
– Вот уж скажи.
– Ну, эта заряженность. Она же… сексуальная.
– Похоже на то.
– И вот. Опасная такая игра. И ты же живой такой вполне себе мужчина, верно, непросто сносить это все. А ведь «все позволено», как ты говоришь. Даже если предположить место и время и все такое, мое воображение отказывается идти дальше, потому что это так страшно…
– Я заметил. Но почему страшно?
– Потому что это реально. Ты прав. Не песни, не стихи и не сказки. И не твой образ. А ты настоящий – и я. И… не получается туда посмотреть.
– Ну и не смотри.
– От технических деталей я просто со стоном рву на себе волосы.
– Ты чего-то стесняешься?
– Невыносимо даже, что ты смотришь на меня, а если еще что-то со мной делать будешь…