–Темнеет. Как бы не замерзнуть нам до смерти в этом проклятом лесу! – пробасила одна из фигур, завернутая больше других в тряпки. – Чем не место для ночлега? Лучшего, может, и не найдем, поверьте уж.
– Похоже, ты прав, – ответил шедший рядом мужчина лет сорока. – Здесь хоть и не прогалина, но расчистим в два счета! Да и дочки наши продрогли совсем. Да, друг, пора разводить костры. Заночуем здесь?
Последние слова он крикнул тем, кто шел позади. Раздались окрики, возгласы, и постепенно маленькая полянка наполнилась всевозможным разношерстным людом. Но что за странное сборище высыпало из чащи леса! Оно и пугало, и удивляло в тот же час. Кого здесь только не было! С дюжину оборванцев тащили телеги с пожитками и грудой неразличимого хлама; одеты они были просто и сурово: в просторные крестьянские блузы, пусть и рваные местами, капюшон покрывал голову, на ногах штаны с подвязкой снизу, многие на босую ногу, лишь некоторые обуты в сандалии или башмаки на толстой подметке – галлицы, как их называли римляне. Рядом с обозом шли девушки и женщины, облаченные в туники с короткими рукавами. От холода они кутались в толстые накидки, и молочные плечи их мелькали лишь когда руки проворно поправляли волосы – несмотря на жалкое облачение, красота и затейливость кос и причесок не скрывалась. Следом, кто бряцая длинными мечами, на поясе, кто алебардами, кто топорами, с узкими, вытянутыми в длину, щитами, в кожаных панцирях и шлемах, без всякого строя плелись мужчины, измученные лица которых говорили красноречивей изношенных одежд. Вперемешку с ними шли более моложавые и худые, в одних туниках и протертых плащах, с дротиком в руке и кинжалом за поясом. Замыкали необычное шествие дикие на вид воины с нестрижеными волосами, сильные, мускулистые, преимущественно в шкурах, даже вместо шлемов у многих были медвежьи шапки. В руках они сжимали двусторонний топор, из бокового ушка которого тянулась продетая веревка. Шли они обособленно и не так понуро, хотя усталость и сквозила на лицах. То тут, то там из толпы взрослых выглядывали детские головки. Они тоже пытались что-то кричать, равняясь на взрослых, но их крики больше походили на писк птенцов, пусть и оперившихся.
Наконец, сборище перестало гудеть, и пошла муравьиная работа: ветки, бревна слетались в кучу, рубились на щепки, оживало пламя костров, кустарники вырывались, освобождая место для стоянки, разбивались палатки, натягивались шерстяные полотна, женщины крутились у котелков. Понеслись запахи ужина, приятные и желанные тем больше, чем трудней и тернистей была дорога за день.
– Элбан, мы бродим уже пятые сутки по этим трясинам и чащам! – вновь раздался бас аккуратно стриженого, коренастого странника.
– Надеюсь, нам хватит сил выдержать это испытание. Люди крепятся пока, но насколько их хватит? – ответил тот, кого назвали Элбан. Вид его соответствовал имени: степенный мужчина с глубоко посаженными глазами, твердый взгляд которых пригвождал к месту, а широкие, как сито, усы закрывали рот. Жесткие от извести, светлые волосы ровно спадали по обе стороны головы. Он выдохнул: – Хотя посмотри на франков наших! Шагают бодро, несломимо в задних рядах, точно ветераны-легионеры первых римлян!
– Да, это ведь из-за них мы и такие, как мы, оказались в дремучих чащах, сгниваем на болотах и в устьях рек, без еды и наших жилищ. Отняли все, лишили всего. Но получат и они по заслугам. Все рабы и крестьяне поднялись по всей Галлии, все обманутые ремесленники и городские трудяги взялись за оружие. Мы вернем себе наш дом, как Одиссей когда-то вернул свой.
Элбан восхищенно слушал друга.
– Могучий Глабрион! Не даром ведь в тебе течет воинская кровь. Ты будешь достоин славы твоего отца, хоть и сражался он под знаменем орла.
– И как многие другие честные люди, когда он увидел бесчинства римских чиновников, как они грабят и терзают наш народ, он ушел в леса сражаться за свободу. Не мог он больше выполнять те гнусные приказы: отбирать зерно и скот крестьянский под нужды армии, наказывать непокорных, стоять как каменный гигант, не смея шелохнуться, и видеть, как чиновники взимали непосильные налоги, как считали стоимость земли и в списки свои заносили больных стариков как молодых работяг, а ушедших как все еще живых, как будто их мертвые души и после смерти должны трудиться на земле. Как брали откупы у тех, кто мог, а кто не мог – тех ждал кнут, или долги, бесплодные конвульсии, и