Беата погрозила священнику пальцем, становясь похожей на какую-то неправильную и темную тень Богоматери за ней.
– Каждый знает свое место, Сумуиле, – твое место здесь, у Бога за пазухой, мое место – женино, я богом дана мужчине, чтобы поддерживать в нем огонь. Кто виноват, что их законные жены не могут ни того, ни другого? Что муж ждет от них вечером густой юшки и светлой улыбки – а они ложку мечут на стол так, будто убить ею хотят. Жена дана мужу для обмана, и в этом промысел Божий, жена должна лгать неустанно, говорить и делать так, будто муж один такой на свете…
Ставни прервали ее, хлопнув громко и впустив в храм льдины, скользнувшие по полу со стуком и оставшиеся таять в тщедушном свете свечей. И Сумуил, и Беата завороженно смотрели на льдины и лужицы, и каждый думал о своем.
– Бог карает их сорокадневным дождем не за лень и безразличие мужчин, Сумуиле, а за то, что жены стали подавать на стол никому не нужную, грубую и горькую правду. В селе одни бесы от того развелись, в лесу расплодились, вон, дикие люди, как мураши, того и гляди, сам Чугайстр будет к людям на похороны выходить. Да какое дело ему, Панському буку, до смерти одного человека?
– Женщина, ты забываешься, человек есть венец творения Божьего.
– Мужчина есть венец творения Божьего, а жена дана ему во сласть и в услужение, а кто мыслит иначе, тот закончит свои дни в нищете и одиночестве. Всюду бесы, рожденные никому не нужной правдой; шовдарь коптят, а они разлетаются через дымоход сизой завистью – у соседа лучше, а кто сказал? Жена… В озеро, бывало, всмотришься, скинешь всю с себя одежду, искупаться невозможно – сквозь воды смотрят на тебя глаза мертвых, все так тоскуют по ним, все отпустить не могут, так куда им идти? Скажи, отче, отчего им всем не живется как должно? Да хоть бы сегодня и с одним, а завтра с другим, – это жизнь, Сумуиле, и даже святое море переменчиво, и Бог…
Священник снова хихикнул – в последний раз уже на сегодня, и с ленцой зевнул.
– Полезай и схоронись за лавкой, да смотри там бесов своих не начни считать.
Та подчинилась.
И тут же в храмовую дверь постучали так сильно, что еще чуть и, должно быть, снесли бы ее, но, некто вовремя остановился, словно вспомнив, что дверь-то все же не в шинок.
Священник наскоро отряхнул руки и рясу от семечек и сменил выражение лица. Он сам отворил церковные врата, – кстати, липовые, – тем торжественным и медленным движением, каким распахивают в храмах побольше алтари по великим праздникам.
Толпа хлынула в храм, мокрая, грязная, гомонливая, гроб с усопшей поставили на пол, и Сумуил про себя отметил, что оглядел усопшую не как священник, а как обыкновенный мужчина. Что-то было в ней от цветов черемухи, что-то – от едва надломленного ивового прута; Лина Ракоци была тщедушной по гуцульским меркам и излишне высокой, отчего иные едва дотягивали ей до виска. Сумуил не относил себя к числу любителей чрезмерной высоты и худобы, хотя и почитателем пышной, как ро́кот-кру́мплi