– Где вы видели таких молодых людей? – сурово спросил он.
– В жизни, – скромно ответил я.
– Много пьют в этой вашей книжке, – сказал он.
– С получки, – пояснил я.
– А апельсины – это что, символ?
– Вроде бы так, – сказал я.
– Выходит – символизм? Символический намек, вроде бы так?
– Да что вы, – испугался я. – Никаких намеков. Простая история. Простая жизнь. Любовь.
– Слушайте меня внимательно, – хмуро заговорил он. – Проблема типичности – важнейшая проблема литературы. Типические характеры в типических обстоятельствах, с конкретизацией определенных исторических и социальных предпосылок, а также с учетом морально-этических и эстетических принципов времени – вот что нужно читателю, лирро-бутылло сик!
Мы уставились друг другу в глаза, я в его знойные, туманные очи, он в мои блеклые северные буркала, мы молчали и чуть покачивались, задумчиво мыча. Над нами кружила, жужжа, крупная муха с изумрудным фюзеляжем. Она кружила ровно и монотонно как заведенная, а потом вдруг рванулась в форточку и, набирая высоту, исчезла в солнечном блеске, – видно, полетела в родную нашу Европу.
– У нас этих апельсинов навалом, – просиял вдруг мой красавец. – С наркотиками бывают перебои, а апельсинов – ешь не хочу.
Он бросил книжку на белье и захлопнул мой чемодан.
У дверей таможни толпились и заглядывали внутрь любопытные, главным образом в полицейской форме, было их не меньше взвода. Наконец мы сели в машины и покатили по плоской нежнозеленой равнине, посреди которой высились гигантские рекламные предметы, сигаретные коробки и бутылки, что в соседстве с маленькими домиками и черепичными крышами сообщало пейзажу какую-то надреальность.
Вполне могло оказаться, что на равнине вдруг появился бы человек, соответствующий своими размерами не домикам, а коробкам и бутылкам. Качнувшись, он отхлебнул бы из бутылки и вытащил бы из коробки сигарету величиной с заводскую трубу.
И вот мы въехали в этот невероятный город, увидели его теснины, шеренги небоскребов, поднимающихся на холмы и спускающихся с холмов, необычайно пышные и огромные памятники бесчисленным генералам, весь этот шумный, лихой и таинственный город в закате лета.
Здесь были и привычные для глаза маленькие площади, перекрестки и углы, похожие на европейские, парижские или даже ленинградские места, но это соседствовало с чем-то особенным, с чем-то не совсем выразимым, с какой-то удивительной странностью, связанной для нас со словами «Южное полушарие», «Новый свет», «под небом знойной Аргентины танцуют все танго»…
Видимо, не только я это чувствовал. Вася Ливанов вдруг засмеялся и сказал:
– Тезка, что-то в этом городе есть пиратское, а? Понимаешь, такое ощущение, как будто что-то здесь осталось от тех времен…
От каких времен, он и сам, конечно, толком не знал, и слово «пиратское» ничего, конечно, не определяло, а только лишь в