Сейчас ход событий подзабылся, зато иные детали, отстоявшись, проступили еще ярче. В день, когда противостояние между Ельциным и парламентом уже приближалось к точке кипения, я шла к дому от метро «Баррикадная». Станция в очередной раз готова была оправдать свое название: вокруг было неспокойно. Люди с красными бантами на куртках и пальто, собравшись кучками, бурно обсуждали план грядущих боевых действий. Час пик уже миновал, и центр города, давно превратившийся в скопище офисов, практически вымер. Он еще раз ненадолго оживет, когда закончатся спектакли и концерты, но до этого еще не меньше часа. А сейчас каждый человек на виду. Я поймала себя на том, что стараюсь идти, прижимаясь к стенам домов, чтобы быть незаметнее. Однако моя одиноко спешащая фигура явно дисгармонировала со всеобщим единением, а потому неизбежно бросалась в глаза. Ко мне подскочил невысокий плотный мужичок, показавшийся мне необыкновенно уродливым, наверное, от страха и внезапно накатившей брезгливости, схватил меня за рукав и закричал, тыча пальцем мне в живот: «Вот все из-за таких, как ты! Молодая, здоровая, и равнодушно идешь мимо!» Через мгновение я оказалась в плотном кольце. Подошел милиционер – совсем молоденький, почти мальчик, с автоматом на груди. «Да отпустите вы женщину», – сказал он мирно, сразу поняв ситуацию. Соратники переключили весь гнев на него: «Лучше не лезь, будь ты проклят!» – «Да, – подхватила кликуша в розовой вязаной шапочке, – и дети твои пусть будут прокляты!» Милиционер сжал автомат, и я с ужасом физически ощутила, что он не игрушечный. В это время, на мое счастье, раздался усиленный мегафоном командный голос: «Товарищи! Все на Садовое кольцо! Возьмемся за руки, перекроем его, и жизнь в Москве замрет!» Воодушевленные заединщики, вмиг утратив ко мне всякий интерес, кинулись к проезжей части. Я перевела дух и уже не таясь рванула в том же направлении. Вовсю гудели машины, медленно пробираясь сквозь толпу. Потом я поняла, что народу было не так много, человек сорок, но в тот момент они казались массой. Меня опять схватили за рукав и потянули в цепь. Я вырвалась и подбежала к милиционеру – на этот раз здоровенному мужику. «Помогите, пожалуйста, вон там, – я показала рукой, – мой дом!» И он, как дядя Степа из детской книжки, перевел меня на другую сторону…
Когда я вошла в переднюю, часы пробили девять. Кот радостно начал тереться мне об ноги, а муж спросил: «Чай пить будешь?» И горела старинная лампа под серебристым абажуром. Здесь был мой привычный, уютный мир, а в нескольких сотнях метров – война. Самая страшная. Гражданская. «Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен!» Это Булгаков, «Белая гвардия», абажур как символ турбинской квартиры, устоявшегося быта и бытия. Страшный контраст озверевшей толпы, хаоса и непонимания и простого человеческого счастья.
В новостях было сказано одной фразой о неудавшейся попытке