В ответ – напряженное, густое молчание.
– Ну, чего встали-то? Работать. – Теперь он обращался уже ко всем.
И все засуетились, засновали туда-сюда: кто-то защелкал фотоаппаратом, другой вооружился кисточкой и пудрой для снятия отпечатков, третьи невесть откуда достали папки с формами отчетов и принялись их заполнять. Техник снова засуетился над клавиатурой. И каждый в невысказанном стыде и страхе за свою карьеру прятал глаза.
Антону вновь стало не до них. Он стоял, оцепенев, посередине комнаты и уже снова погрузился в свои мысли, запустив руки в карманы: в одном щупал украденный кулон, в другом теребил листки с попытками высказать последние мысли. Он мысленно стер всех чужих из этой комнаты и представлял хозяйку, которая, будто в ускоренной съемке, перемещается по комнате: то пишет кому-то сообщения в социальной сети, то рыдает в подушку на кровати, шепчет хрипло: «Согрей, мне так хочется жить», то переставляет свои сувениры, вглядывается в лица в фоторамках, пишет записки, обхватив голову руками и вырывая волосы, комкает листки, выкидывает их и пишет заново. И бегает, бегает, мечется по комнате, лавируя между медлительными призраками из будущего, пока, наконец, не решается распахнуть створы окна, впустить в спальню ветер, что легонько затеребил шторы; забраться на подоконник, осторожно взглянуть вниз, держась рукой за низкий потолок. Потом – уставиться вдаль, будто про себя прощаясь, и сделать шаг.
Никто не согрел.
На улицу он вышел опустошенный и застыл в паре шагов от домофона, пялясь куда-то перед собой. Закурить бы, и выходящие за его спиной так и делали: вываливаясь из подъезда, вытаскивали пачки кто откуда из униформы, вытрясали сигареты, поджигали их и затягивались блаженным дымом. Один Антон стоял истуканом и провожал остальных мутным взглядом. Они разбредались кто куда – до своих служебных автомобилей, до арок прочь из двора. Буднично как-то, обыденно, будто не в первый раз обследовали каждый миллиметр комнаты, где еще вчера жил один из, вроде бы, них. Из людей. Только сорта другого.
Солнце рановато клонилось к закату. Зажглись уличные фонари, те немногие, которые не были разбиты или вообще – повалены. Скорая уже уехала, истратив, наверное, весь свой запас успокоительных на Веронику Петровну. Она просыпалась раз в час, вскакивала, рвалась в комнату дочери, натыкалась на сонмище полицейских, перетрясающих содержимое шкафов, потрошащих книги и вытаскивающих фотографии из рамок, оставляющих после себя хаос и бардак, орала что-то невнятное, кидалась на людей, царапая чьи-то руки и впиваясь ногтями в лица, пока ее не хватали, не тащили обратно, не звали врачей, чаи гоняющих на кухне и таскающих конфетки и печеньки из вазочки. Те делали ей очередной укол, и она проваливалась в беспокойный навязанный сон. Хоть не видела коллекцию фотографий, которую откопал техник. Да и что сделала бы? Сгорела б от стыда перед тем, как в обморок упасть: дочери смачную