На смерть Левитанского
Ну что же, пора диссидентствовать снова
все с тем же зажравшимся быдлом в борьбе.
Нам нехотя дали свободочку слова,
свободу не слушать оставив себе.
И это убило поэта-солдата,
носившего в сердце другую войну,
когда не читавшие «Хаджи Мурата»
в кавказскую пропасть швырнули страну.
Безденежный, но бескорыстный отважно,
и кровь, как солдат, принимавший всерьез,
не куплен госпремией, встал он однажды
и предупрежденье войне произнес.
Но вся государственная обслуга
поэту надменно внимала едва,
а царь, да не батюшка, слушал вполслуха,
и в лоб его не проникали слова.
И, трудно взойдя на предсмертную сопку,
поэт – всей плеяды погибших посол,
презревший предвыборную тусовку,
сам сделал свой выбор – не выбрал позор.
Поэзия – слышимость каждого стона.
Поэзия – чувство безвинной вины.
Что, царь, да не батюшка, видишь ли с трона
еще одну жертву Чеченской войны?
Детство Пушкина
А у Пушкина не было детства совсем,
будто он посрывал от обиды со стен
все портреты – и матери, и отца,
не оставив родительского лица.
Но зато сохранил он Лицея лицо,
будто юности праздничное крыльцо,
на котором толпа и друзей и стихов,
и детей любопытства – веселых грехов.
Повезло ему, что легкомысленным слыл,
а по чести сказать, и немножечко был,
и до пули растягивал, чуя ее,
запоздалое зрелое детство свое.
Потому и немыслим он как старичок,
всех миров новичок, всех столетий сверчок,
и все то, что недодано в детстве ему,
он еще добирает. И быть по сему.
Тропинка философов
Как ловкий мошенник,
пытается смыться Двадцатый наш век.
Он слямзил у нас горизонт.
Он философов нам не оставил.
Но Хайдельберг стал
исключеньем счастливым из правил.
Никто не посмел заасфальтить
тебя, Philosophenweg[1].
По Старому Мосту
пройти вдоль Хиршгассе к холмам,
где Гельдерлин бродит,
обнявшийся с Пастернаком,
а Гитлер со Сталиным —
чьим-то презрительным знаком
сюда не допущены,
будто убийцы во храм.
Дороги России засыпал
до-русский,
до-скифский
до-снег.
О