благодаря протекции мажордомши-мулатки,
которую вызвала мама,
медленно умирающая в Луизиане.
Эдик,
по мнению эмигрантской общественности, —
чеховский гадкий мальчик,
приготовляющий динамит
под гостеприимной крышей капиталиста,
тогда писал свою страшную,
потрясающую исповедь эмигранта
в комнатушке с портретами Че Гевары
и полковника Каддафи.
Миллионер отсутствовал.
Он улетел на «конкорде»
в Англию
на собственную фабрику автомобилей
«Остин Мартин»,
и Эдик пил
«Шато Мутон Ротшильд» 1935 года,
если я не ошибаюсь,
года собственного рождения,
и заедал щами из кислой капусты,
купленной в польской эмигрантской лавке
на Лексингтон-авеню.
Бывший одесский пианист,
смущенно сказав,
что он знает по работе мою маму,
смахнув слезу,
заиграл на «Бехштейне»
«Хотят ли русские войны?..».
Бывший переводчик
грузинских и азербайджанских поэтов,
а ныне владелец галереи
«неофициального русского искусства»,
и бывший московский сутенер,
сочинивший роман «ЦДЛ»
на единственном
хорошо знакомом ему материале,
занимались коммунальными выяснюшками,
кто из них «агент КГБ»,
в результате чего
пустая бутылка ни в чем не повинной «Столичной»
разбила ни в чем не повинное окно,
выходящее во двор Курта Вальдхайма.
А Лева, пришедший по инерции судьбы
с манекенщицей по кличке Козлик,
бывшей женой Эдика,
а ныне женой итальянского графа,
молча разрывал руками
ставшую импортной воблу
на мятой «Нью-Йорк таймс»,
исполняющей роль «Вечерки».
Лева постарел.
Он