и русская Хиросима,
да будет земля всей планеты
ковром для молитвы за сына!
На этаже материнства
крик торжествующий взвился —
крик англо-русского чуда
в руках медсестры мисс Вилсон.
Голого, словно истина,
поднял нашего сына
Бог в белом халате, скрытый
под именем доктора Сида.
Мы мало живем на свете.
Как минимум надо лет триста!
О, если б решалось все в мире
на этаже материнства!
«Мой сын курлычет песенку свою…»
Мой сын курлычет песенку свою,
подобную журчащей птичьей речи,
и я боюсь, что вдруг на чьи-то плечи
я с плеч моих страдания свалю.
Боюсь, что на других свалю вину
за всю игру людьми или словами.
Боюсь, что на других свалю войну,
висящую у нас над головами.
Когда мы трусим в чью-то шкуру влезть,
с несчастьями других играя в прятки,
в семейном личном счастье что-то есть
от ловконько подсунутой нам взятки.
Да будь я из блаженно всеблагих,
да будь я и великий-превеликий,
не заслужил я подлых привилегий
не мучиться – хотя бы за других.
Конечно, мне хотелось бы всех благ,
конечно, мне хотелось бы почета,
но думаю порой – какого черта
напрашиваться мне на этот блат?
Спасайтесь от позора не страдать,
не помогать, не думать, не бороться.
Сомнительна такая благодать —
к несчастию, на счастье напороться.
И если чересчур мне хорошо,
все сделаю, чтоб стало мне похуже,
чтобы, пронзив, мороз пошел по коже,
когда ласкают слишком горячо.
Нарочное придумыванье бед
чужие беды, впрочем, не оплатит.
Всегда, когда своих страданий нет,
чтоб не тупеть, чужих страданий хватит.
«Появились евтушенковеды…»
Ю. Нехорошеву
Появились евтушенковеды,
создали свой крошечный союз.
В этом никакой моей победы.
Я совсем невесело смеюсь.
Я поэт. Немножко даже критик
и прозаик без пяти минут.
Предлагают, что ни говорите,
даже завершить Литинститут.
Я фотографирую. Со вспышкой.
В главной роли снялся в синема.
Думал ли об этом я мальчишкой
на далекой станции Зима?
Говорят