И он отбыл восвояси – отсыпаться в объятиях своих котов, кошек и ведьм.
Я же начал принюхиваться: сначала к обложке, потом к ее затейливому содержимому. Не понял, разумеется, ни фига, – только полюбовался. Как розоватые узоры на белом снегу, переливались перед глазами, мерцали на обратной стороне век линии удивительной графики, сокровенного скондского письма. Узлы и переплетения такой насыщенности, что становилось понятным, отчего Бог предостерегал ханифов по поводу изображений живых существ. Исполненные того же накала, они могли бы разорвать на части не только своего творца, но и ближнюю вселенную.
И вот постепенно, вместе с Торригалем распутывая знаки наяву и в одиночку видя про них сны, я кое-как начал понимать содержание Книги Златых Легенд.
Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия
Забавно, что так озабочена
эпоха печатных клише
наличием личного почерка
в моей рукописной душе.
Время летит так быстро, что остается уповать лишь на вечность. Оно уносит с собой людей, точно ворох сухих осенних листов, – обычное дело и заурядный поэтический штамп в Скондии. Впрочем, местная поэзия не любит новых сравнений, достигая вершин виртуозности в перекомбинации старых. Здесь еще более, чем в моем родном Фрейбурге, убеждены, что нет ничего нового под вертдомским солнцем, даже само это название: Вертдом, Виртдом, – которое впервые употребила моя покойная сестра для всей нашей большой земли, упоминалось в неких старинных предсказаниях.
И вот я снова пишу. Снова переплетаю буквенные знаки между собой, чтобы они значили более слов, фразы – по законам скондийской грамматики – умещаю в одно лаконичное начертание, а сочетания фраз обращаю в плотный рисунок, что повторяет в себе значение фраз. Ибо моя душа сама есть подобие рукописи, как говорил по-ханифийски насмешливый рутенский мудрец.
И кладу свои рукописи на людей, как разукрашенный могильный камень. Один из таких – опять же принятых в Скондии повсеместно, – на которых даты и события жизни по обычаю зашифрованы изысканнейшим стихом.
Так было с моим соотечественником Олафом, герцогом Фалькенбергским. Все его деяния, все хитроумия, достойные фра Николо Макиавелли (о ком поведал узкому кругу моих собратьев-рыцарей съер Филипп), все его любовные победы описаны мною – кроме той, последней, которую я не одержал над ним самим. Ибо дважды был прав милый наш брат-ассизец Грегор Менделиус: когда помышлял, что мы с ним оба согрешили, и когда с облегчением понял, что оказались безгрешны. Потому что я был искушен во всех искусствах, которые могли бы быть преподаны моей матери в юности, до встречи с моим пурпуроносным отцом. В том числе, я знал от ее шальных подруг, каким образом можно легко и без малейшего ущерба для печати сбить масло с невинной девицей, как разложить и ублажить к обоюдному удовольствию хорошо пожившую с мужем, но мало изощренную в получении земных радостей даму зрелых лет, как изумить и повергнуть