Когда частное привязывают к общему, а общее выводят из частного вне зависимости от того, что выходит – живое явление или логический уродец, – получается либо исторический нонсенс, как у Плеханова, забывшего о своем собственном существовании, либо “чистый как слеза” идеализм Ленина, “когда масса есть неодухотворенный сырой материал, над которым производит свои операции отмеченная печатью духа святого интеллигенция”.9
Скептическое отношение Плеханова к теоретическим способностям конечно можно понять. “Он представляется мне…более инстинктивным, чем сознательным марксистом; но я верил в благодетельную силу его “ортодоксального” инстинкта и надеялся, что он лучше усвоит, если не метод, то вывод марксизма…”10
Думается, Ленину в свою очередь трудно было обольщаться политическими способностями Плеханова, ибо, судя по всему, политический инстинкт делал Ленина на практике куда большим диалектиком, хотя при этом весьма страдала от неосторожного обращения теория марксизма.
Действительно, в условиях слаборазвитой экономики самосознание русских рабочих далеко отстало от уровня западноевропейских пролетариев, частью которых в идейном и практическом отношениях была в общем-то русская социал-демократическая интеллигенция; верноподданность же русского буржуа по той же причине исключала его всякую сколь-нибудь серьезную революционность и требовала гегемонии пролетариата в буржуазной революции. Рассуждения Ленина о предназначении интеллигенции и пролетариата можно понять с точки зрения наличной ситуации: то, что не могло стать общим законом, может быть его специфическим выражением для данного места и в данный момент времени, когда один и тот же закон, всякий раз по новому, находит себя в новых обстоятельствах.
Плеханов, видя идеализм теоретических построений Ленина и не замечая политический реализм его действий, оказался рабом ограниченного знания и Ленин, с его теоретической дешевкой и здоровым политическим чутьем, оказался большим материалистом, чем человек “верно использовавший метод марксизма”. Можно сказать, что Ленин, хотя и думал о себе как о российском интеллигенте социал-демократе, на деле всем своим существом принадлежал “стихийному росту русского рабочего движения”, а Плеханов, хотя и отождествлял себя с русским пролетариатом, был, тем не менее, в силу своей приверженности к отвлеченному знанию стопроцентным интеллигентом скорее западноевропейского толка.
Тот “чрезмерный централизм”