Ударит ветер теплых булок,
забьют крылами петухи,
жесть загремит, и прыгать будут
в пыли мальчишек пятаки.
Хоть бы монетка золотая —
Людовиковский луидор,
Из-за забора залетая,
Звеняще шлепнулась во двор!
«Шла в городе предпраздничная ломка…»
Шла в городе предпраздничная ломка.
Своих сараев застеснялся он.
Вошли мы в дворик, сплевывая ловко,
и дворик был растерян и смятен.
И кое-кто на нас глядел из дома,
как будто мы сломать хотели дом,
и было на троих у нас
три лома
и по сараю дряхлому
на лом.
Иных жильцов мы, видно, раздражали,
но их сараев не могли спасти.
Мы разрушали то, что разрешали,
а нам хотелось многое снести.
Была жара июньская.
От пыли
першило в глотках водосточных труб.
К ларьку мы подбегали,
пиво пили
и шли ломать, не вытирая губ.
Нам била в ноздри темнота сырая.
Трещали доски,
сыпалась труха,
а мы ломали старые сараи,
счастливые от пива и труда.
Летели к черту стены, и ступеньки,
и двери, и пробои от замков.
И тоненькие девочки-студентки
клубникой нас кормили из кульков.
Мы им не говорили, что устали,
на бревна приглашали, как гостей,
и алые клубничины глотали
с больших ладоней, ржавых от гвоздей.
Художницы
В плащах и курточках вельветовых
в лесу тревожно-молодом
сидели девушки с мольбертами
над горько пахнущим прудом.
Я руки за спину закладывал,
плечами ветви отводил,
в мольберты жалкие заглядывал
и потихоньку отходил.
Болела печень у натурщика —
за два часа совсем он скис,
и, губы детские надувшая,
одна из них швырнула кисть.
Встав на валежины корявые,
решила скуку прекратить,
и две особенно кудрявые
веревку начали крутить.
То дальняя, то заземленная
веревка шлепалась под гам,
и платьица зазелененные,
взлетая, били по ногам.
Девчонки пели с детской жадностью,
садились ноги разувать,
и к ним не чувствовал я жалости,
что не умеют рисовать.
Летя в траву, от смеха корчились,
друг с другом весело дрались.
А через час искусство кончилось —
за кисти девушки брались.
Блиндаж
Томясь какой-то странною тревогой,
блиндаж стоял над Волгой,
самой