они:
«На подъеме поможем,
дадим тебе скорость,
ну, а дальше уже,
как сумеешь, гони».
Я гоню что есть мочи!
Я шутками лихо кидаюсь.
Только вы не глядите,
как шало я мчусь, —
это так, для фасону,
я знаю, что плохо катаюсь.
Но когда-нибудь
я хорошо научусь.
Я слезаю в пути
у сторожки заброшенной, ветхой.
Я ломаю черемуху в звоне лесном,
и, к рулю привязав ее ивовой веткой,
я лечу
и букет раздвигаю лицом.
Возвращаюсь в Москву.
Не устал еще вовсе.
Зажигаю настольную,
верхнюю лампу гашу.
Ставлю в воду черемуху.
Ставлю будильник на восемь,
и сажусь я за стол, и вот эти стихи
я пишу…
Партизанские могилы
Итак, живу на станции Зима.
Встаю до света —
нравится мне это.
В грузовиках на россыпях зерна
куда-то еду,
вылезаю где-то.
Вхожу в тайгу,
разглядываю лето
и удивляюсь —
как земля земна.
Брусничники в траве тревожно тлеют,
и ягоды шиповника алеют
с мохнатинками рыжими внутри.
Все говорит как будто:
«Будь мудрее,
и в то же время слишком не мудри».
Отпущенный бессмысленной тщетой,
я отдаюсь покою и порядку,
торжественности вольной и святой,
и выхожу на тихую полянку,
где обелиск белеет со звездой.
Среди берез и зарослей малины
вы спите,
партизанские могилы.
Читаю имена:
«Клевцова Настя»,
«Петр Беломестных»,
«Кузмичев Максим»,
а надо всем —
торжественная надпись:
«Погибли смертью храбрых за марксизм».
Они, конечно,
Маркса не читали
и то, что Бог на свете есть,
считали,
но шли сражаться
и буржуев били,
и получилось,
что марксисты были.
Но кто же эти самые буржуи,
каким они пускали кровь большую?
Так часто называли
в сварах,
кознях
крестьяне однокозные —
трехкозных,
прихлопывая насмерть,
как слепней,
всех тех,
кто был чуть менее бедней.
За