Стихи Риц – это мир, еще более плотный – и, одновременно, тонкий и нежный – чем сама жизнь. Литература жизнь не «отражает» и не «украшает», она создает новую, насыщеннее и осмысленнее. По этой части равных Жене Риц в современной русской поэзии нет.
Стихотворения Евгении Риц всегда были воплощением особого рода свободы, поэтической и человеческой: здесь поэт и человек не отстаивает собственную автономность, отказываясь участвовать в «чужой» жизни – построенной (как всегда видится «со стороны», «из свободы») на грубых ошибках – а, наоборот, принимает, как самоё себя, и прощает эту – практически неотменимую, неизбежную – стесненную общность дыхания, движения и существования. В этих стихах есть – и не «помимо» счастья любви, а именно любовью живущее – счастье гнева, счастье сарказма, счастье, казалось бы, необратимого экзистенциального тупика, из которого мелодия, она же саму себя выводящая на волю мысль, растёт с тем большей силой, чем меньше саму себя видит. «Природы» здесь всегда больше, чем «программы»; от внешнего наблюдателя эти стихи, кажется, совершенно ничего не хотят, как не хотело бы облако или дерево – и поэтому встреча именно с ними кажется чем-то неоспоримо сбывшимся.
Стихи Евгении Риц находятся посередине между живописным и музыкальным, склоняются то в одну, то в другую сторону: показать или пропеть? Книга эта вызывает у читающего ощущение причастности к миру в его мельчайших проявлениях – и вместе с тем отстраненности, дистанции в несколько шагов. Неслучайно образ окна повторяется в стихах многократно – читающий их ловит «свет из ближнего окна», и этот свет удивителен.
Выверты и овалы
«В парковых дебрях не трава стояла…»
В парковых дебрях не трава стояла,
Не снег лежал,
Но иной материи выверты и овалы
Складывались в пожар.
Этот парк был внутри, он был, прямо скажем,
Грудной, как жаба,
И по ходу вспомним ведьму и молоко,
И побитые яблоки в нём лежали
Близко и далеко.
Под белёсым камнем, лежачим и близоруким,
Не вода бежала, но свет бежал,
И его доверчивые подруги
Возмущались полными ртами жал.
«Её зовут никак…»
Её зовут никак
И звали никуда,
Кругом Автозавод,
Она одна – звезда.
Она днём спит, а вечером ночная
Выходит покурить
И, у подъезда пачку начиная,
Идёт по улице, и у неё горит.
Да, про таких примерно и писали,
Что днём де спят, а ночью кровь сосут,
Что на таких ходили партизаны
С дрекольем, разбивающим сосуд.
Но что ей кровь? Она поднимет веки
И свет из глаз сосёт, и цвет пускает вглубь,
И вот уже на месте человека
Темнеет контур незнакомых губ,
А он ушёл по свету и до света,
Ей упоён и выпит ей до дна.
Он стал теперь обычная комета,
Весь изойдя на свет из ближнего окна.
«Здесь железная дорога превратилась в ртутяную…»
Здесь железная дорога превратилась в ртутяную,
Рдяный поезд-огонёк улетает в хлябь земную,
И поют его вагоны, бьют друг друга по бокам,
Город через запятую
Прибирает их вокзальным
Звоном к стянутым рукам.
Пробирает их вокальным
Голодом меж тамбурами,
Точно между шампурами
Огненно-мясной просвет.
Вьются сполохи по рельсам,
Выходи, давай, согрейся,
Из хрустального плацкарта,
Из общественного места.
Это честь твоя задета,
На неё пальто надето,
Чемоданчик на колёсах,
Сигаретка на губе.
Ветер вьётся без вопросов
Между зимних голубей.
«Восьмилетняя девочка с куклой наперевес…»
Восьмилетняя девочка с куклой наперевес
Прозревает духов. Презирает духов
За лишний вес,
За их луковый запах и отсутствие всяких луков.
Она-то думала, всё будет не