водителя… – с сожалением подумал Тихонов, – а её заставить признаться в измене и покаяться, намекая, что её связь с водителем доказана слежкой за ними… Но зачем мне придумывать то, чего не было?.. Почему она не пришла и не сказала мне, что у неё с водителем ничего не было? Значит, она опасалась лгать мне в глаза… Она, возможно, предположила, что водитель Саша мог проболтаться о их связи своему дружку в фирме, а тот мог ещё кому-нибудь сказать, и тогда её приход ко мне на разговор не имел смысла, кроме разоблачения и позора. Она не знала, что именно доподлинно мне известно… А могла ли она не придти из-за обиды на меня после самых крепких и страстных любовных отношений в течение целого года её работы у меня? Как это определить точно? А может, нужно было сделать вид, что мне её любовные связи на стороне безразличны?.. Однако, как мне скрыть сумасшедшую злобу от ревности, что я испытал сегодня днём во время её прихода ко мне и испытываю до сих пор? Нет – это невозможно!.. Я как Пушкинский цыган: мне можно, а ей – ни-ни. Дикарь, одним словом!.. Молодая баба меня влюбила в себя, и я не могу найти себе места от того, что лишился ежедневной невероятно сладкой и лёгкой по доступности близости с ней в своём кабинете, в туалете ресторана, в СВ купе поезда и вообще, где придётся, да ещё по моей просьбе под аккомпанемент немецких реплик… Главное, что она была инициатором всех контактов, и это никогда меня не отталкивало от неё… Что-то было в ней такого, чего не было в простоватой и всегда влюблённой в меня жене. От моей жены при близости не исходило никаких неприятных запахов, а от этой чертовки, шепчущей возбуждающим немецким языком мне в ухо какую-то тарабарщину, всегда ощущался какой-то слабый запах недомытости интимных мест её тела… но почему это не убивало интереса к ней?!. Я схожу с ума… Я извращенец как… как Наполеон, который в письмах просил Жозефину перед его приездом не мыться несколько дней… Кроме разрыва болезненной привязанности к Ольге, я дополнительно безжалостно добавил ей жизненных проблем из-за потери работы в это трудное время, и теперь не на месте ещё и моя совесть! Мне помнится, что первое время, в особенно холодные зимние дни, она из-за нужды приходила на работу в каком-то стареньком чёрном приталенном пальто на вате с цигейковым чёрным воротником, который закрывал половину её бледного лица в морозную погоду, и только её большие ресницы белые от инея говорили, что эта женщина невероятной изящности и ценности, несмотря на бедненькое пальто на ней…»
