Письма к Фелиции. Франц Кафка

индивидуальное. В случае с Кафкой мы, видимо, не можем не принять во внимание, во-первых, безусловную, с малых лет ощутимую ранимость его психики, усугубленную одиночеством в детстве и очень ранней смертью двоих младших братьев[2], во-вторых, доминантную, как сказали бы сейчас, а попросту говоря чрезвычайно властную фигуру отца при многочисленности женского персонала в доме. Как бы там ни было, но, видимо, нельзя считать случайностью тот факт, что в искусстве Кафки сексуальное переживание, по сути, почти никогда не поэтизируется как проявление гармонии, оно воспринимается как пагубный соблазн, как исходящая от жизни угроза, как испытание или тягостное потрясение. Ключевые сцены любовного соития во всех его романах говорят о чем угодно, только не о счастье: в двух из них активной, овладевающей стороной выступают женщины, в третьей реализованной метафорой полового акта оказывается падение в грязь.

      В путевых дневниках Кафки за 1912 год зафиксирована история его короткой влюбленности в Веймаре, где он побывал вместе с Максом Бродом, в дочку смотрителя тамошнего дома-музея Гёте. Хорошенькая пятнадцатилетняя девчушка, к тому же еще и Гретхен (Маргарета Кирхнер, умершая в 1954 году в ГДР, ведать не ведая о том, чьи ухаживания она столь легкомысленно отвергла), принимала от него записки и подарки, назначала свидания и не приходила – короче, совершенно вскружила ему голову. Думаю, влюбленности этой в немалой мере способствовала литература, а точнее – сакральное место жительства миловидной барышни: она обитала прямо в доме-музее Гёте, куда, благодаря любезности ее отца, Кафка и Брод получили право доступа даже в неурочное время. По отъезде из Веймара, всего лишь за месяц до своей судьбоносной встречи с Фелицией, Кафка в письме Максу Броду (от 13 июля 1912 года) высказывает весьма своеобразную мечту: «Что, если бы и вправду можно было приворожить к себе девушку письменным словом?» Полагаю, в этой формуле вся драма его будущих отношений с Фелицией заложена и предсказана заранее.

      Дневниковая запись Кафки от 20 августа 1912 года, зафиксировавшая его первые впечатления от встречи с Фелицией, с почти брезгливой беспощадностью выделяет «костистое», «пустое», «выставлявшее свою пустоту напоказ» лицо, «чуть ли не перебитый нос», «мощный подбородок» – словом, здесь сделано все, чтобы неприязненным описанием внешности отделаться от воспоминания, которое почему-то не дает покоя. Сексуальная непривлекательность не стала тут помехой, пожалуй, даже напротив: боль недавней любовной неудачи с хорошенькой веймарской провинциалкой подбивала искать счастье не в женской красоте, а в духовной близости. И в этом отношении Фелиция, несомненно, обещала многое: она была явно неглупа, самостоятельна, являла собой тогда еще относительно новый тип «работающей женщины», была достаточно уверена в себе, одета по последней столичной моде, осведомлена о литературных новинках, вообще много читала, ходила в театры… И вот, промешкав чуть больше месяца, Кафка именно