– Беда, баба. Коли не разбить это – рябая нового нести не станет. Потому что – зачем?
И стали они бить по яйцу. И кулаком, и топором, и молотом, и наковальней. И песни дед пел, чтобы гром позвать, и загадку для молнии выдумал. Да солнцу с тучами хоть бы что, не слушают, не помогают! Ползёт солнце по небу, с восхода на закат, и не обернётся, будто не было деда с бабой никогда.
Сели оба, пригорюнились, на яйцо проклятое смотреть боятся. Вдруг – пи-пи-пи, хвостатая. Подразжирела с бабкиных подношений, а поди ж ты – юркая! Как не видя яйца, мимо него – шнырь! Только хвостиком еле заметно дотронулась.
И как только коснулась она яичка, то закрутилось естественно сумасшедшим манером, взвилось в воздух на аршин, да об камешек – хрясь с разбегу. Только искры! Было яйцо ровное да гладкое, а осталась чепуха – скорлупки золотые, да камешки какие-то блескучие, что под скорлупой, видать, прятались. Рассыпались камешки по двору, сверкают красотой, пустотой да глупостью – это солнышко над ними насмехается.
Баба слезами счастливыми залилась, мышку благодарит да целует. И дед глаза промокнул рукавом, но молча сидит, насупился.
Тут рябая голос подала. И говорила она деду с бабой так:
– Не плачь, дед! Не плачь, баба! Много звеньев в косе дедовой, а всё осталась у меня для вас наука. Потребуете – сей же час и обрящете. А покамест получайте от меня яйцо. Не золотое, простое. Солнце на закат, а вы до се не обедали. Смотрите мне! Добалуетесь опять!
Баба вскочила на ноги, руками замахала, запричитала:
– Да что ты, милая! Да что ты, красавица! Да разве ж мы ещё хоть когда!..
– А ну цыц! Обе! – вдруг рявкнул дед. – Раскудахтались тут на пару, крыльями размахались, неровён час взлетите, лови вас потом. Ты вот что, баба… Ты скажи-ка мне, где серп наш?
– Как где? Да в сараюшке, где б ему ещё быть? – пролепетала баба, вглядываясь в дедово лицо.
– То-то же, что в сараюшке, – буркнул дед, опять глядя на солнце.
Оно и впрямь катилось к закату. Вот-вот нырнёт за окоём, так и не взглянув на деда. Уж и покраснело. «Это оно от досады» – догадался дед. Кряхтя поднялся на ноги и потопал в сараюшку. Отыскал серп, взял его в правую руку. Левой ухватил свои незаплетённые волосы, крепко намотал их на кулак так, что кулак упёрся в самый затылок. Солнце метнуло в дверь сарая последний лучик, тихо звякнувший о серп в дедовой руке, и спряталось.
– Ну, ничего, – прошептал дед, – завтра новый день. Коль не нами заведено, то не нам и сломать.
Он занёс правую руку с серпом за затылок и мягким полукругом слева направо и снизу вверх прошёлся по волосам, как баба делала, лён убирая. Упали прожитые годы на земляной пол. Стало тихо-тихо. «Отшумели», – с ласковой печалью подумалось деду.
У порога – шорох. Баба.
– Да так ли, дед? – спрашивает, головой качая.
– Так, старая, так… Не сомневайся.
– Ну, и славно.
С этими