– Но за разрешением на извоз вы обращаетесь? За номером?
Серафим Григорьевич вытянул из кармана табакерку, сунул в правую ноздрю понюшку, резво втянул воздух. Махорка, перетёртая в пыль с сосновой золой, перцем и розовым маслом, казалось, шибанула прямо в мозг, слёзы брызнули водопадом, и Серафим Григорьевич блаженно чихнул.
– Как же без этого. А случись что – кого первым опрашивают? Нашего брата, извозчика: что видел, что слышал, кто к кому, у кого, зачем, почему? А без этого номерок не получишь, и разрешение отберут…
– И кто же экипаж у вашего приятеля забрал?
– Да какой он мне приятель, Васька? А забрали известно кто – лихие люди, – Серафим Григорьевич вновь улыбнулся, сунул понюшку теперь в левую ноздрю и опять чихнул мучительно-сладко.
– И-их, хорош табачок! До самых-самых корней волос продирает!
– А что за лихие люди? – проявил навязчивое любопытство пассажир. – Знаешь, нет, любезнейший?
– Думаю, топчинские. Петра Кузьмича Топчина людишки.
– Кто таков?
– Ну, за руку я с ним не здоровкался, слышал только: где-то в Гусилище обретаются, целый дом занимают. Как стемнеет – на свой разбойный промысел поспешают. А то и днём. Не боятся никого.
– Так уж и никого? – сделал удивленное лицо пассажир. – Я слышал, их сильно постреляли при красных. И сейчас контрразведка ловит.
Пассажир был явным несмышлёнышем, идеалистом, словно только что спустился на землю.
– Всех не переловишь, вашбродь, не перестреляешь. Во всякие времена лихие люди были. Свято место пусто не бывает, одних подстрелят – на их место другие придут. На Дроздовке, сколько помню себя, всегда кого-то ловили. Поймают – и в каторгу, а он через месяц опять здесь. Ходит гоголем, с околоточным надзирателем Спиридоновым Фомой Лукичом раскланивается: наше, дескать, Вам почтение, Фома Лукич, не извольте гневаться. Фома Лукич для порядка погрозит ему кулаком: гляди, мол, у меня, знаю, что в бегах, не шали! А фартовый человек ему: как можно, Фома Лукич, мы завсегда со всем уважением. Лет двадцать простоял Фома Лукич на Дроздовке, каждого таракана там знает, не то что людишек, а при большевиках турнули его взашей и каких-то классово сознательных пролетариев назначили. У пролетариев тех ещё сопли под носами не высохли, нацепили на рукава красные повязки да с ружьишками ходят по Дроздовке, порядок блюдут, а фартовые над ними похохатывают, животики надрывают. Потом прикатили солдатики да матросня на автомобиле, облава, значит, да только не споймали никого, так, шелупень всякую, сурьёзные люди как водица через сито утекли.
– А что же Прокофий Диомидович Дроздов-то сквозь сито не утёк? – спросил пассажир.
– Ну, Прокофий Диомидович лицо степенное, официальное, не по чину ему