Редактор прервал свою пламенную речь. Аяксов стоял перед ним, не шевелясь, и даже не моргал. Лишь болезненно дёргалось правое веко. Пётр Мамоныч смягчился:
– Ну, не принимайте так близко к сердцу. Вы лучше другу посоветуйте, чтобы он вторую часть рукописи выкинул, а лучше сжёг. И пусть накатает что-нибудь в духе «Робинзона» – мол, с голой задницей, но не со сломленным духом. Вот тогда будет ему и публикация и тиражи…
– Невозможно… – поник Аяксов. – Конец. Я писал этот роман пять лет. Это были лучшие пять лет в моей никчёмной жизни. Я ничего не буду переписывать. Прощайте, Пётр Мамоныч…
Аяксов рванул на себя раму окна и, легко перекинув тело через преграду, спрыгнул…
– Был витальный, стал летальный… Так это его писанина… – покачал головой редактор. – Дру-у-гу обещал. До последнего ведь не признавался проходимец, а я – голова, два уха и не сообразил. Как это теперь говорится… пацан к успеху шёл.
Грузный Пётр Мамоныч с трудом выбрался из раковины офисного кресла и облокотился на подоконник:
– Слушай, Аяксов. Знаешь, чем падение с пятого этажа отличается от падения с первого. Не знаешь? С пятого: «А-а-а-а-а… Бум!», а с первого: «Бум!.. А-а-а-а-а!..».
Аяксов понимающе хныкнул где-то внизу. Пётр Мамоныч забеспокоился:
– Ничего не сломал-то?.. Потому я и заседаю на первом… Вижу, Аяксов осточертело тебе в корректорах. Творить хочешь! Талант, знаешь, у тебя имеется. Считай – это проба пера… Так что, будешь переписывать свой опус? Текст упростим, мужской пресс на обложку приляпаем – в момент разойдётся!..
– Не буду! – прогундел Аяксов.
– Ну, дело