Мальчик ощупью пробрался к кровати, чтобы не разрушать иллюзию другого места, и тут вышла луна, через тоненькие дырочки зашторенного окна она качнула тёмный воздух, будто поцеловала юная девушка, и мальчику стало немного досадно, будто, не спросясь, оборвали длящуюся и длящуюся и длящуюся в бесконечной восьмёрке временную нить.
Он лёг спать и уснул быстро, без грамма запоминающихся сновидений.
*
Мир разрезала железка. На одной стороне гранитные карьеры, трава, лес, река, дороги в лесу, где можно было встретить, как на Бродвее, толпы туристов и местных. Озёра, посёлки, терриконы, плодовые деревья, они угощали ветвями своими наружу из тесных дворов, вот это «съешь меня» прямо в рот, прямо в рот, остановись и съешь яблочко, абрикоску, алычу.
И на другой стороне ничего. Пустоши. Полное ничего в лесу, асфальтное, старое и заброшенное. Мостик через ручей. Окрашенный цветным, явно недавно, он выглядит так, будто это произошло лет 30 назад или 60. В этих местах очевидно, что процессы старения не хотят подчиняться обычным правилам и гнут свою линию.
Мальчик хотел ехать туда ещё раз. В другой компании, так, чтоб он был понят, чтобы мог разделить с близкими по духу ребятами чарующую и угнетающую, бодрящую и пробирающую до костей атмосферу этих дорог и лесов другой стороны. Вдоль железки идёт грунтовка из песка. Это непроезжаемо, непроезжабельно, непролазно, нет – сказали местные. Стоит верить. Или стоит попробовать? В эти местах всё манит, каждый клочок этих мест как отдельный и самостоятельный загадочный осколок разбитой вдребезги детской игрушки. Друзей манила та сторона пространства, где располагались затопленные красивые синие карьеры, лубочные грунтовки, поля из открыток, реченьки с порожками, и везде были люди, будто только они являлись мерилом достойного для осмотра и наслаждения.
Его друзей не интересовали бессмысленные на их вкус растрескавшиеся десятки километров асфальта. Не увлекала их немота странного леса, манящая и кричащая своей неестественной нездешнестью. А лес не обижается на такое невнимание, он продолжать быть другой стороной от железки, ожидает, как хороший хозяин, своих новых друзей, посетителей или, если повезёт, то и жильцов. Лес возьмёт своё. Лес ждёт своих, тех самых. Лес ждёт ценителей, дышателей тутошним воздухом, понимателей посланий, созерцателей трещин и расшифровщиков шумов – всех тех, кто заслуживает получить его дар и бежит на другую сторону именно за таким подарком.
*
Самые осмысленные вещи – это те, которые не имеют никого смысла. Мальчик умывается, чистит зубы, с отвращением смотрит на себя в зеркало и вспоминает обломки случившегося с ним под утро сна.
Всю ночь он спал благополучно. Проснулся на рассвете, потушил лампу, которую не помнил, как зажёг с вечера, это как-то чиркнуло стены убогой каморки его памяти. Некоторые события проваливаются в труху непонятого и того, что не будет понятным никогда. Хорошо помнил, как в темноте, ощупывая тёмный воздух, прополз к кровати, помнил лучики луны. Помнил, как ощупывал кровать, будто искал кого или надеялся на чью-то нежданную компанию. А вот как уснул, мальчик не помнил. И как лампу включил. Что ж, ладно. Кошмар пришёл на рассвете, вместе с лучами света, невидимыми из комнаты. Его сознание знало, что наступил день, изо всех сил кричало ему об этом. Вставай вставай вставай. Ты в комнате. Вставай. Тебе пора. Хватит спать и я не дам тебе спать. И тут он увидел себя в клети, несущейся по железной дороге среди света дня, так, если бы у поезда был второй этаж. Он видел очень близко провода над крышами вагонов, птиц, чёрных, обычных, обычное небо, обычные заросли и необычного цвета серый, сизый, устало – голубоватый воздух вдали, маревный, мутный такой воздух – совсем не отсюда. Тот кислород, с другой стороны от рельс, неотвратимых и смутно знакомых. Где он это видел. Где. Сон мазнул его, выпачкал, мальчик почувствовал себя грязным, затошнило, мигом в ванную, скорее, умываться, вычистить из себя это, выплюнуть, выбить, выдумать изнутри…
Утренний свет съедает лишнее, отпускает на свободу, на время позволяет забыть, отложить. Забыть, отложить, не вспоминать. Так всегда. Мальчику хотелось есть. Кофе. Сначала кофе. Кофе был заварен в чашке, в старой папиной, выщербленной, с дурацким немодным рисунком на боку. Он снова пообещал себе выбросить её и понимал, что не сможет. Папы нет и рука не поднималась. Не могу решиться. Чашка большая, удобная, некрасивая. Никто не видит его утра сегодня, можно было побыть в том уголке мира, где и мир, и мальчик, и чашка, удобные и некрасивые, ловили солнечные искры в свои большие удобные и некрасивые нутра. Шторы были подняты. Роллеты. Когда же я смогу их заменить? Никогда. Никогда никогда никогда. Так работал его ум, утраивал. Преувеличивает, повторяет многажды. Можно и в мыслях. Внутри. В тишине тишине