Однажды, лет в девять, мама купила мне твёрдую ортопедическую подушку, набитую сухим можжевельником. Пусть она и была похожа на тугой свёрток с исхудавшим младенцем, подброшенным к дверям церкви, но пахло от неё хвоёй просто завораживающе. Я клал этот свёрток-подушку себе аккурат под шею и пытался так заснуть – тело лежало по одну сторону набитого можжевельником свёртка, а голова свисала по другую. Я лежал ровно на спине долгое время, пока шея не начинала неметь. И тогда ощущение разделения головы и тела порождало во мне некоторый трепет, будто я прикасался к чему-то сакральному.
Через несколько месяцев можжевеловые листья внутри искрошились в труху, подушка стала слишком мягкой, и запах сильно ослабел. Экзерсисы с онемевшей шеей и отделением головы от тела стали невозможными. Но я ещё долгое время спал с той подушкой в обнимку, как некоторые спали с какой-нибудь мягкой игрушкой, и принюхивался к её аромату, силясь различить его остатки.
Тогда, в детстве, я так и не смог реально ощутить себя воздухом или даже птицей. Тело старательно в этом мешало.
Сейчас всё иначе. Я ощущаю себя воздухом. Ноги, руки, шея – это всё будто бы осталось в детстве, в прошлом. Теперь в этом деле я большой асс. Больше ничто не ноет и не онемевает. Я, как птица, скользящая по воздушным потокам. Как жёлтый лист, плывущий по ручью.
Полтора месяца я ощущаю себя Нилом Армстронгом в невесомости. Моё тело – легче воздуха. Я вообще его не чувствую. Ни ног, ни рук, ни головы – ничего. Физическая нирвана.
Но теперь мне совсем не хочется быть ни птицей, ни листом. Уж больно дорогой ценой мне досталось это ощущение. Слишком дорогой…
Всё дело в моих мыслях…
Пусть моё тело теперь и легче лёгкого, но мысли мои – куда тяжелее, чем тело Дарлен Кэйтс. Моё сознание тяготит меня, как тяжеленный якорь, спешащий утянуть меня на самое дно Марианской впадины. Мои мысли, мои переживания – такой тяжёлый крест, с которым Христос бы и шагу не сделал.
Если бы я мог говорить, то поведал бы миру такую историю, которую никто никогда и нигде бы не услышал. Такое невозможно придумать. Такое невозможно пережить.
Я и не пережил.
Если бы я мог говорить, то поведал бы миру все те мысли, что роятся в моей голове. Я поведал бы о том, отчего мне хочется умереть, не дожидаясь очередного заката над манхэттенскими небоскрёбами за широким окном моей комнаты.
Когда ты ежедневно в течение полутора месяцев рассматриваешь узоры лепнины на высоком белом потолке над твоей головой, то тебя совсем не тянет на философствования. Вся философия заканчивается на первой же неделе. Вторая неделя – мука. Третья неделя – мука. Четвёртая неделя – мука. Единственная философская (или не очень) мысль, которая с подозрительной регулярностью начинает тебя навещать, заключена лишь в одном простом вопросе: когда же уже? Когда?
Никогда в жизни я так сильно не желал наступления собственной скорой смерти, как желаю этого сейчас. Это не шутка. Достаточно прожить и двадцать пять лет, чтобы понять, что бывают в жизни ситуации, когда собственная смерть – самый лучший выход. Выход в никуда. В нирвану психическую.
Сейчас я нахожусь как раз в такой ситуации, когда смерть – единственный выход. Хотя, в принципе, ситуация такая, что даже смерть – это не выход. А если и выход, то такой, до которого я сам никак не могу добраться. В этом мне нужен помощник. У меня нет выхода. Смерть бы мне помогла, но вот кто поможет моей смерти?
Если бы я мог говорить, то поведал бы, как это невыносимо.
Если бы я мог говорить, то поведал бы, как это мучительно.
Если бы я мог говорить, то поведал бы всё то, что сейчас собираюсь поведать Вам.
Вы читаете мои мысли…
1
Мой отец родился в 1956-ом в Карбондейле, Пенсильвания. Имя ему было придумано прямо во время родов. Моя бабка тужилась, стонала и в один из моментов с громким придыханием выкрикнула нечто вроде "Уиии!", и тогда на свет показалась маленькая лысоватая головка, обтянутая плацентой. Так моего отца и нарекли Уиллом. Уильямом. Он жил со своими родителями в маленьком домике на самой окраине городка и чертовски любил еженедельные поездки на стареньком "Форде" к Саскуэханне. Честно говоря, эти поездки были его единственной отдушиной в нескладной семейной жизни, которую ему уготовили его мать и отец, мои бабка с дедом.
Мой дед, Бакстер, работал мастером на все руки по вызову. Он умел всё: чинить краны, латать несложную электронику, конопатить стены, ставить окна. Его услугами широко пользовался весь Карбондейл.
Здравствуйте, мистер Уолтон, не могли бы вы починить мою стиральную машину? А то она периодически принимается