Мать Пётр помнил смутно; она умерла, когда рожала Ивана… Помнил он отчётливо только её руки – тёплые, мягкие и добрые… Отец больше не женился; поднял их с братом на ноги в одиночку – и кухарничал сам и обстирывал их с Ванькой… И никогда о матери не заговаривал… Это уж потом, когда подрос, Пётр понял – любил отец мать. Любил безумно. И ушёл бы за нею добровольно, если б не сыновья – свою любовь к ней он на них перенёс. Ваньку – то и понятно – любил особо: горькая боль порою слаще мёда бывает… Который раз как глянет на Ивана – слёзы на глаза наворачиваются… Подступало, видно, к сердцу…
Пётр поначалу обижался; и то Ваньке и сё, и лишний кусок сахару, и меньше оплеух за проделки…
Потом перестал, понял, что для отца Иван – как душа матери здесь пребывающая… Да и похож на мать Иван был необыкновенно – точь-в-точь её копия, а Петр был весь в отца…
– Петь…
Пётр очнулся от воспоминаний; в избе уже никого нет, все разошлись. Жена сидела рядом с ним за пустым прибранным столом:
– Поздно уже… Пойдём спать…
– Покурю схожу… – Пётр тяжело поднялся, отодвинув стул, и вышел из избы во двор.
Стемнело. Было промозгло и сыро. В будке завозился Полкан; гремя цепью, высунул морду наружу и уставился на хозяина.
Пётр, чиркнув спичкой, прикурил папиросу – маленький огонёк прожил несколько секунд в сложенных грубых ладонях и погас, задутый порывом ветра.
Где-то в селе взлаяла собака, ей ответила другая, третья… Полкан снова заворочался в конуре, вылез и, задрав морду к небу, вдруг страшно, смертельно тоскливо завыл…
Пётр вздрогнул, выронив папиросу изо рта; по телу побежали мурашки:
– Цыц! – заорал он на пса. Тот обернулся на крик, сверкнул глазами и словно окаменел, не двигаясь с места.
Петр затоптал оброненную папиросу – ему стало не по себе от собачьего взгляда, и он ушёл в огород, к бане у реки…
От воды тянуло холодом; свинцовая её поверхность тяжело плескалась волнами в берега. Пётр прислонился к шершавому почерневшему срубу бани и глядел на небо – там, в высоте, неслись мутные облака, затмевая собой синие звезды…
– Ты чего? – удивился начальник лесничества Степан Михалыч, увидев пришедшего в контору Петра.
– Не могу я, Михалыч, дома сидеть… Тошно становится…
– Ну, смотри, Пётр, дело твоё… – Степан Михалыч пожал плечами; – Отпуск-то ведь законный…
– Да…
– Ладно! – перебил он Петра; – Понимаю… В Сухом логу отметь больные: через месяц там чисткой займемся. Не тороплю, но… поспешай! Лады?
– Хорошо, Михалыч, сделаю! – Пётр вышел из конторы ободрённый; в тягость ему был этот отпуск, положенный по смерти близких. За что ни брался – всё из рук валилось, не ладилось как-то, вкривь и вкось шло… На третий день не выдержал и пошёл в контору, решил: "Работа успокоит".
– Кобылу возьмёшь? – спросил его вышедший на крыльцо Степан Михалыч.
– Да нет, не надо! Пешком прогуляюсь, – отказался Пётр.
Он широко зашагал по улице к своему дому; до Сухого