– Знаешь, отец: в сенате хватает отъявленных негодяев и мерзавцев, которым самое место в глубинах подземелья, где они б осознали ценность человеческой жизни, ужаснувшись от того страха, что живет в их душе, не показываясь до поры. Но есть в нем и люди, что одной только своей самоотверженностью стоят выше всяких похвал, что своей нравственностью заслуживают памяти в потомках, и их имена будут греметь веками. Одного такого сенатора я точно знаю!
Аврора рассмеялась своим звонким смехом и обняла отца, возложа свою голову на его крепкие плечи. Она не увидела улыбку, что тронула краешки его губ в печальной торжественности, не видела заблестевших глаз, в которых какая-то боль сорвала с них едва различимую каплю, соскользнувшую на ткань тоги.
– Что ж, я побежала, отец. Не расстраивайся: все у тебя выйдет наилучшим образом, – она отпрянула от него, и, получив разрешение идти, выскользнула из помещения.
Когда дверь закрылась за ней, протяжно взвизгнув, и ее шаги стали все глуше и глуше, в отдалении напоминая чем-то ропот морских волн, Валерий тихо и уныло произнес, обращаясь к самому себе:
– Ничего не остается, кроме как еще раз повторить сакраментальное: сенат – чудовище, хотя сенаторы – люди достойные.
Валерий посмотрел на горы книг, заваливших его покои, на трогательное полотно, где какой-то сенатор времен республики смиренно простерся ниц перед народом, выказывая ему уважение и давая клятву вечно служить ему одному. Потом бросил взгляд на свои здоровые руки, на тогу, разрисованную блистающим пурпуром, что давала любому узнать его сенаторское достоинство, и совсем уж неслышно добавил:
– Но чудовища не рождаются на свет из ничего, значит, и они сами – тоже чудовища, внося по крупицам, кто больше, кто меньше, свои чудовищные частички души, не в силах насытить ненасытное брюхо деяниями зла. Люди достойные. Достойные той кары, что их ждет…
Аврора выпорхнула из дома, подобно чуду, подобно ожившей зимой бабочке, что казалось невероятным, но мало отличалось от правды: складки ее одежды, как зеленые крылышки воздушных существ, реяли в воздухе, подбрасываемые туда озорными ветрами. Ее полет был грациозен и непредсказуем: если она и меняла направление своего движения, то делала это так легко и так естественно, что, усомнившись в ее человеческой