Баушкины сказки. Татьяна Юрьевна Чурус

сивая, – потому эд’кий в храме-т срам Божием! И сейчас окрутилися Анисья-т с Павлушею – понародился робятенок у их, д’ не диковиннай – простой. Прасковея, эт’ та Прасковея-т, что шерсть шерстит, матерь Павлушина, а нонече свекровь Анисьина (про ту Прасковею-т, про брюхатую, и сказ’вать неча… а толь всё одно сказ’вают, разбрюхателась, Прасковея-т та, д’ робятенок вышел – хушь с заду, хушь с лица – Митрей Митреем, эт’ дядь Коли-т сын, Гужева; и что ты думаешь, сызнова понесла, а уж от котор’ва, один пес ей и ведает). Так Прасковея-т, сказ’вают, шерститка-т что, свекровушка Анисьина (другая б ноги ей, Анисье-то, до сукрови выдернула, а эта, спасибо, приветила): слава Богу, г’рит, эт’ свекровушка-т, не нужон, мол, нам диковиннай, потому от их, от диковинных, маета одна. Я ’он, мол, сына поповырастила: эд’кий красавец, мол, Павлуша-то, добрый молодец, девки по ём ин сохнут с ума (а и приврала, шерститка ты старая, потому не девицы – вдовицы всё более сохли-то), а никой, мол, не диковиннай, обнакновеннай, мол. Д’ покуд’ва не понародился ейный унук – эт’ семя-т Павлушино, что в лоне Анисьином позацвело, там понапряла-понаплела черт-те чего для младенчика-т: там и чулки, и распашонки, и одеялки пуховенны. Тот ишшо не понародился, а уж весь в шерсти, что ягня кой, толь не блеет д’ не бьет копытами. А понародился в аккурат на Онуфрия-пустынника, потому и окрестили Онуфрием. Так отец (д’ не Павлуша – Онуфрий сам), сказ’вали, кады в купель-т его окунал, робятенка-то Анисьина, ин светился весь, ровно понаелся скоромного д’ роток не утер.

      Д’ толь и Акулина Онуфриевна, отцова-т дочь, окрутилась с Митреем, эт’ что сын дядь Коли-т Гужева бесстужего, – всё, как знахарь и сказ’вал. А сам знахарь д’ брат его – оба братовья-знахари – с девкими Гужевыми: Устиньей д’ с Аксиньею – окрутилися. Д’ сказ’вают, опосля, эт’ как окрутилися, сейчас и девок – а тады уж, почитай, баб на сносях, потому чреватые, – делу свому знахареву: на собак брехать – выучили. Так, сказ’вают, выучили на свою-то голову, потому за версту чуяли – эт’ Устинья д’ с Аксиньею – всяч’скую каверзу, что братовья творить удумают, Як’вы Митричи-т: хушь криком кричи! – а как ихно хвамилие, пес толь и разберет, потому и нашёптывают по-собачьему. Потому девок-т Гужевых – Устинью д’ с Аксиньею – и прозвали Митревны, а кады сумлевались, которая Митревна-т, удумали «нашу Митревну» (эт’ Устинью: наш знахарь ей за собе взял, тут’шний) д’ «тую Митревну» (эт’ Аксинью: с пришлым знахарем окрутилась, с там’шним), а пошто сумлевались: Аксинью-т к мужу родному не пущал отец, дядь Коля Гужев сам. На кой, мол, кричит, я ей выкормил-выпоил, коли на край свету с глаз долой? Не бувать тому, покуд’ва отец живой (эт’ дядь Коля-т отец, не Онуфрий: больно нужна дядь Коле Гужеву его жизня постылая!)! ’От знахарь там’шний к селу-т нашему на шею и пристал что банный лист д’, сказ’вают, хату свою продал втридор’га: там жируют по вси дни, одной живой водицы несть – привалило ж счастья некот’рым!

      Д’ толь энто присказка, потому послал и попадьице Господь робятенка на старости! Подпоила отца-т, Онуфрия-т,