небесную ясность.
У второго бродяги были короткие светлые волосы,
он был худощав, через держащуюся на нескольких пуговицах клетчатую рубашку просвечивали выступающие ребра и впалый живот. Парню было пятнадцать-семнадцать лет. В том, как топорщатся его волосы, как растет щетина, как острится его напряженное лицо и двигаются желваки, в его ясно-голубых ангельских глазах – глазах отца, глазах безумца и хулигана; во всем этом читалось отчаянное стремление жить, жить изо всех сил, жить на пределе.
Это тоже нравилось Каю, но также ему нравилась и нагретая утренним солнцем платформа товарного поезда,
где можно было немного понежиться в тепле.
В руках у старого бродяги была бутылка портвейна, полупустая, зеленая, с черной бурой жидкостью, внутри плескавшейся, перекатывавшейся, словно вязкая слизь, медленно ползущей к горлышку. С бульканьем, когда бродяга прикладывался к бутылке, они соединялись – зеленое горлышко
и алые растрескавшиеся пыльные живые страждущие губы. Вязкий терпкий яд прокатывался по широкой глотке, и несколько раз, словно гигантский поршень, поднимался
и опускался кадык, и в мутном зеленом стекле ослепительно блестело солнце. Кай жмурился, а бродяга отставлял
бутылку и грязным рукавом рваного пиджака утирал губы.
– Батя, ты щас все выхлестаешь, оставь на дорогу.
– Нормально, – хриплым голосом ответил отец, – смотри, какое хорошенькое утречко сегодня, все блестит,
вон кот тоже знает и лежит себе. На, – он протянул бутылку,
и его сын сделал несколько резких жадных торопливых глотков.
– Эх, котяра-котяра, бля, обормот, – старый бродяга придвинулся, пошатнувшись, к Каю и большой грубой ручищей стал гладить того за ушком, по голове, стал чесать пузо,
а Кай развалился, глядя в ослепительное небо. Давно его никто не гладил, он жмурился в лучах солнца, а бродяга смеялся.
– Этот кошак едет с нами, – сказал сын, играясь с монеткой, перекатывая ее между костяшками тонких пальцев. Резким движением он отправил монетку в зенит, не глядя поймал ее, перевернул и поднес к глазам: – Отвечаю,
с нами поедет.
– Ну и пущай едет, – заплетающимся языком ответил отец, развалившийся по примеру Кая животом вверх. —
Эх, бляха-муха, хорошо, а?
Поезд дернулся, и мир пошатнулся: деревья, дома, жидкость в бутылке – все, даже солнце, подпрыгнуло. Затем платформа тронулась, медленно стал двигаться состав, точнее, это небо над головами трех бродяг пришло в движение, другие поезда тоже пришли в движение. Весь мир куда-то поехал, а солнечная платформа стала единственной неподвижной точкой во вселенной, вокруг которой ускорялся и закручивался в спирали хаос – сперва убежали куда-то поезда, затем деревья, зеленые холмы и маленькие домики тоже понеслись прочь.
Кая эта перемена нисколько не испугала, он так и лежал, глядя на проносящиеся пейзажи, слушая веселый перестук колес.
– Да это