И потом: «Что она делает, сэр?» – спрашивала в классе какая-та девочка ошеломленного учителя, показывая на золотую рыбку, плавающую по весьма неестественной траектории. Незамеченная, Коллингсвуд продолжала то, что начала из усталого каприза, – царапала ногтями парту, будто диджеила под рингтон однокашника, чей ритм стал неожиданно определять мотание рыбки туда-сюда.
Это было много лет назад. С тех пор, конечно, прошло много работы над собой, немало доводок, бесчисленные эксперименты, но на пути всех изысканий по-прежнему стояло врожденное нетерпение Коллингсвуд. Она пришла к пониманию, что оно-то и станет ее главным пределом. Что она, вне всяких сомнений и без лишней скромности, неслабый талант и да, без проблем сделает на этом карьеру, но никогда не станет самой лучшей. С тех дней она встречала одного-двух таких – самых лучших. Узнавала их в тот же миг, когда они входили.
Но у ее предела имелись неожиданные эффекты, и не все отрицательные. Отсутствие строгой дисциплины для воплощения знаний на высочайшем уровне размывало их, смешивало их элементы, взбалтывало с побочными эффектами. По большей части последствиями, которыми она пренебрегала, или изъянами, но только по большей части.
Например, сигнализацию, которую Коллингсвуд установила на двери Билли, она настроила именно на вход. То, что она срабатывала, пусть и слабо, в случае выхода, было результатом не авторского замысла, а мощных, но халтурных методов Коллингсвуд.
Перфекционист был бы недоволен. Зато перфекционист ничего бы не узнал, когда посторонние увели Билли из квартиры, в которую никогда не вламывались, – в отличие от Коллингсвуд, вскочившей и не сразу пришедшей в себя спросонья под гонг сердца и нытье в ушах.
11
Они сидели в помятой машине. Человек по имени Госс вел. Мальчик, Сабби, держал Билли за руку на заднем сиденье.
Сабби был без оружия и давил несильно, но Билли не шевелился. Его парализовало то, как мужчина и мальчик развернулись в комнате – невероятное вторжение, хмельная хмарь мира. Мысли Билли запинались по кругу. Его как будто волокли по времени. На небе за машиной было пятно голубей – голубей, которые как будто следили за ним уже несколько дней. «Что-за-хрень-что-за-хрень», – думал он. И еще: «Леон».
В машине пахло едой, пылью и иногда дымом. Лицо Госса не подходило ко времени. Его будто выкрали из пятидесятых. Была в нем какая-то послевоенная жестокость.
Дважды рука Билли дергалась, и он представлял, как быстро группируется, распахивает дверь и выкатывается на улицу, подальше от этих эзотерических похитителей. Просит о помощи у покупателей в той турецкой бакалее или в том местечке с гамбургерами «Уимпи», убегая через…Где они, в Бэлеме? Каждый раз, когда приходила эта мысль, Госс говорил «ц-ц», рука Сабби сжималась, и Билли оставался на месте.
У Госса не было сигарет, но каждые несколько выдохов он выпускал сладковатый древесный дым, который заполнял машину и снова