Камень лежал на дне. Над ним проплывали большие молчаливые рыбы. Над ним прошел мотор лодки. Лодка превратилась в баржу. Небольшая река превратилась в большую. Большая река превратилась в море. Камень вернулся туда, откуда пришел.
Мальчик лежал в кровати и смотрел на тени голых веток. Они качались в такт с качающимся фонарем. Кот храпел. Вдруг на стене появился, точнее, проявился слон. Мальчик удивился, но не слишком. Слон тем временем решил, что ему пора и превратился в контрабас. Контрабас – в большое дерево. В дупле дерева появился маленький сундучок, из которого вылезла смешная кудрявая собачка. Ее кудри превратились в клубы пара, который шел от большого корабля. За штурвалом корабля стоял дядя-капитан, огонек его трубки мягко светился оранжевой точкой в темноте большого и неизвестного моря.
Камень лежал на дне. Мальчик спал в своей кровати. Дядя улыбался и курил трубку.
Дерево и море
Вчера ночью я опять видела ее во сне. Мою старую добрую собаку с седым ухом. Мою огромную, мою маленькую, мою навсегда. Она бежала по пляжу, оглядываясь, проверяя, иду ли я следом. Я шла, я даже бежала, но не могла ее догнать.
Вчера утром я проснулась от прикосновения ее влажного носа к моей пятке, как обычно торчащей из-под одеяла. Она всегда так делала, чтобы разбудить меня и отвести на берег, пораньше, пока не растворилась кисельная пленка медуз. Каждое лето мы приезжали на море – к дяде и тете. Нам обеим здесь очень нравилось. И вот снова настало лето, и я приехала к ним.
Вчера утром я проснулась, осторожно села в кровати, подождала, пока сердце успокоится, и вышла на веранду. Дерево помахало мне веткой. Это самое толстое дерево в саду с незапамятных времен принадлежит мне. Зимой оно впадает в спячку, как медведь, иногда ворочается и рычит, иногда видит меня во сне. У него ко мне особое отношение. Только мне позволено в трудные минуты прижиматься щекой к его шершавой коре, прикасаться пятками к гладким, выступающим из-под земли корням, обнимать тонкими руками его слоновье туловище.
Фиалки, например, моих рук не выдерживают. Их бархатные листья превращаются в кашицу, а нежные соцветия – в дурно пахнущий шелк. На мне лежит фиалковое проклятье, и мне, похоже, от него никогда не избавиться, как и фиалкам от их участи. Хотя иногда тетя успевает их куда-то спрятать перед моим приездом.
Только слоновье дерево стойко переносит мои прикосновения. Ну и собака.
Теперь оно даже как-то поощряет их. Видимо, что-то чувствует. Видимо, беспокоится, буду ли я так же тосковать по нему. Хотя скорее это оно будет по мне, оно из той самой породы вечных деревьев, не помню, как они называются. Честно говоря, меня удивляет такой эгоизм, сейчас же моя очередь для тоски.
Ночами напролет я лежу в кровати с открытыми глазами, ловлю переплеты его ветвей в убегающих за угол световых следах редких машин и слушаю лай далеких собак, среди которых нет той, которая мне нужна. Ночами напролет я лежу в кровати