Я молча пускал дым от сигарет.
– Ты скован своим прошлым, Вова. Ты разрушаешь себя. Послушай,– он встряхнул меня за плечи, – избавься от них, и станет легче жить. Ты еще так молод. Не иди этой дорогой. Я шел по ней. В конце тупик.
– Почему?
– Потому что однажды ты проснешься прекрасным весенним утром на старости лет и поймешь, что совершенно одинок. Поймешь, что когда твое безжизненное тело опустят в гробовую яму, вокруг тебя никого не будет. Никто не всплакнет и не вздрогнет от твоего исчезновения. Твои друзья, на которых ты мог бы уповать, или сами уже уйдут на тот свет, или просто не придут с тобой проститься. С тобой умрут и воспоминания о любви. Ты слышишь? Все те воспоминания, всплывающие в твоем сердце, уйдут вместе с тобой. А что останется? – он спокойно продолжал свои рассуждения. – Я скажу тебе, что останется. Останется лишь семь твоих картин. Но если ты и их не сможешь отпустить, как и свои воспоминания, то ничего, кроме забвения, их не ждет. Картины не могут жить без владельцев. Таящиеся на чердаках – они никому не будут нужны.
– И что мне делать?
– Продай их или выброси, – настоятельно посоветовал Геннадий Васильевич и отошел к своему стенду.
«Эта? Три тысячи гривен, – отвечал он на вопрос случайного покупателя. – Вам нравится? Да, конечно, сейчас упакую».
Поглядев на то, как он продает очередную картину, я просто собрал семь своих работ в чехлы и ушел. Мне нужно было подумать о произошедшем, о советах старца, о моих чувствах внутри, обо всем.
Дома я разжег камин, достал недопитую бутылку вина и наполнил бокал. О старое кресло оперлись мои семь картин, а на душе семь кошек скребли свои мелодии.
А ведь старик был прав: мне действительно не так просто расстаться с этими картинами. Они были нитью, что связывала меня с прошлым. Каждая из них хранила в себе глубину чувств, которые мы с Мариной испытывали в нашей любви. Некоторые мы даже вместе рисовали. Разве можно продать искренность и теплоту воспоминаний?
– Ты опять их испортишь! – шутя вскрикивал я, как только ее кисточка дотрагивалась до полотна красок.
– Прекрати, ничего я не испорчу, – возясь около мольберта с полной концентрацией на маленьком кусочке рисунка, говорила моя любимая. – Я просто немного хочу добавить теней на твою траву.
– Эй, это моя акварель. Значит, и тени мои! – я вскочил со стула и, обняв Марину, перевесил ее через плечо и унес прочь от мольберта. Она вскрикнула от неожиданности, болтала ножками, грозилась изрисовать мне всю футболку.
– Опусти меня, Вова, опусти!
А я носился с ней по всей квартире.
– Все? Наигрался?
Я спустил ее вниз.
– Да, – переводя дыхание, удовлетворенно добавил я.
И в эту же секунду, той кисточкой, что оставалась в ее руке, Марина начала водить по моему лицу: я превращался в кота с зеленой бородой. А она смеялась. О, как божественно она заливалась хохотом! Я бы позволил ей вылить на себя всю банку краски, только чтобы она не останавливалась