Говорит себе: спи, Зульфия. Люди явятся утром проведать, как ты. В самом деле, ты – ровная колея, а не ладанка за плечом у брата, друга или отца. Зачем тебе щит, Зульфия? Ты к порогу выходишь, когда стучат. За тобою – Бог и ты знаешь, как сто из ста: ни в лесу, ни в кабине водителя тягача, ни бок о бок с теми, кто смерти боится… ничего нелепого не случится, если ты, Зульфия, чиста.
Зульфия возвращается к буддийской части собственной личности. Видит ее лежащей в лучах закатных, деликатно поблескивающей, совершенно безучастной к происходящему. Зульфия ведет себя в жизни кардинально не так, как ей кажется подобающим и достойным. Ей придется принять как факт, что опасно открываться перед посторонними. А ей теперь куда? Кто виновен, что распятым стал? Люди зажаты в тиски между силой центробежной и центростремительной, в точке относительного равновесия. И частенько духом бедны, как мыши церковные. Кажется, слышно, будто колокола звенят. Кто знает, зачем говорится то, что уши воспринимают? Губы бьются друг в друга, нелепые звуки производя.
Зульфии становится ясно, что лучше селиться метров за пятьдесят от последнего фонаря. Спокойно решать вопросы, по-своему. Лишних участников не вовлекая, чуши (насколько возможно) не говоря, не ставя палки в колеса, не умножая фальши. Устроиться гнездышком тихим, спокойно писать, намётывать. Расти уверенно, час от часу. Саттва найдется в складках цветастого сарафана. Как известно, запасы любви огромны, но «слава» перестает вставлять, если ее потребляют без меры, нескромно. Спи, Зульфия. Люди явятся утром проведать, как ты. Если ты, конечно, ровная колея, а не греешься за плечом у брата, друга или отца.
Не тужи! Не каждой дано быть той, что живет за околицей, да любую собаку по голосу отличает.
Зачем тебе щит, Зульфия? Ты бесстрашно выходишь к порогу, когда стучат. За тобою – Бог и ты знаешь, как сто из ста: ни в лесу, ни в кабине водителя тягача, ни бок о бок с теми, кто сильно боится. Зульфия! С тобой ничего не случится, если твоя личная голова чиста.
Серхио думает, что овладел ситуацией. Он схватил ее за руку, привлек к искренности, вышел на верной станции. Но послушай-ка, брат, нет причины для ажитации. То, что кажется болью, бывает, элементарно – не тот формат мысли, оценивающей ситуации, и от этого идеи путаются в клубки. Ноги бегут во тьму по неверным нитям в лучах фонаря. Минотавр. Последняя заря. Последняя запятая того, кто желает остаться инкогнито, и мы видим только стежки золотого шитья по нижнему краю плаща.
Серхио знает теперь, что Будда Готама дышал не всегда глубоко, животом. Бывало, дышал он поверхностно, нервно. Только левой ноздрёй, потом наверное правой ноздрёй. А после – обеими равномерно. Иногда Будда чувствовал уныние, скуку, нежелание поднять руку, неспособность собрать всё в кулак. Буддисты хором кричат: это не так! Учитель не мог, не должен был быть животным. Ни мига, ни терции времени! Он был